себе. С криком понесся к дому. Свечечки повыскакивали отовсюду, рыча, как голодные звери, с дьявольским огнем в глазах. Вначале, как и предполагалось, они были застигнуты врасплох. Но потом, тесно сбившись в кучу, бросились в погоню.
Пьетро быстро проскользнул в кухонную дверь, наткнулся на Аделе – та от неожиданности сперва завизжала, а потом, забыв о хороших манерах, обругала его на чистом тосканском. Пьетро извинился, но останавливаться было нельзя. Лестница выросла прямо перед ним. Он перепрыгивал через две ступеньки, а в груди зарождалось чувство, известное только детям: жуть, смешанная с ликованием. Когда он обернулся в первый раз, перед ним предстала та самая сцена, которую он и воображал: преследователи, запыхавшись, карабкались следом.
Но Ишио, в тот момент возглавлявший неживых, не собирался отступать.
Пьетро не продумал, что станет делать, поднявшись наверх. Первоначальный замысел предполагал, что враги остановятся на лестнице. Теперь нужно было найти какой-то другой выход.
Так он заметил открытое окно в лиловой комнате, которую когда-то занимала мать.
Пьетро нечасто заходил туда. Хотя он не сохранил воспоминаний о матери, поскольку та умерла до того, как его детский ум был в состоянии их закрепить, было в этой спальне что-то для него священное. Например, на этажерке красовалась целая коллекция женских духов. Разноцветные флакончики изящных очертаний стояли тесным строем, в каком-то неведомом порядке. Иногда, тайком от отца, Пьетро пробирался в лиловую комнату и нюхал ту или иную эссенцию. С годами многие духи испарились или выдохлись, и в стеклянных флаконах осталась лишь капелька мутной, уже инертной жидкости. И все же Пьетро упорно искал подобие, остаточный след аромата в надежде вызвать в памяти хоть обрывок воспоминания о женщине, подарившей ему жизнь. Сейчас, в завершение игры в свечечки устремившись к балкону и пробегая мимо этажерки, он заметил, что солнце, проникая через хрустальные флакончики как через маленькие призмы, расцвечивает стены яркими пятнами.
Вид этого тайного чуда вызвал на миг чувство умиротворения.
Но Пьетро почти сразу забыл о нем, поскольку стремился к окну. Выскочив на балкон, он во все горло завопит: «Аримо», чтобы избежать пленения и пытки щекоткой. Этот вопль освободит восковых человечков, да и его тоже.
Но всему помешало столкновение с хрупкой чугунной решеткой. Он не почувствовал, что падает. Просто мир внезапно перестал его удерживать, все материальные предметы быстро удалялись, оставались за спиной, бросали на произвол обнимающей его пустоты.
Тихо и темно.
Когда он снова открыл глаза, было трудно дышать. Будто кто-то силой затолкал ему в горло горсть перегноя. В слепящем солнечном свете он узнал лица свечечек, которые его окружали. Ребята склонились над ним, опершись о коленки: разглядывали, как жабу, попавшую под автомобиль и распластанную по асфальту, но не решались подойти ближе и, главное, заговорить. Это молчание привело его в ужас.
– Аримо, – тоненько пропищал Пьетро, просто чтобы услышать их голоса.
Мальчики с облегчением разулыбались, и тогда он понял, что еще жив. Потом сдвинул голову ровно настолько, чтобы увидеть отца, который стоял на коленях рядом с ним, на гравии. Бледный от страха, он тяжело дышал, будто пробежал десять километров без остановки, и весь взмок. Его скрещенные ладони все еще давили Пьетро на грудь, ритмично и безостановочно, словно поршень.
Заметив, что сын пришел в себя, он остановился. Выбился из сил.
Что стряслось? Пьетро с трудом припомнил падение. Потом волна боли захлестнула его, тело будто рассыпалось на куски. Во рту ощущался металлический привкус крови, голову точно сдавило железным обручем, и Пьетро не мог пошевелить правой ногой.
Но теплый летний воздух снова наполнил его легкие.
Хотя взрослые – и в семье, и по соседству – говорили об инциденте как о чем-то, его касающемся, Пьетро всегда казалось, будто их речи относятся к кому-то другому. Он не мог вообразить собственную смерть, может быть, потому, что был еще ребенком.
Его сердце остановилось где-то на полминуты.
Но рядом с неумолимым приговором – провести остаток прекрасных летних дней в шезлонге с загипсованной ногой – мысль о том, что все обошлось, отнюдь не утешала. Видеть, как развлекаются приятели, было дополнительной, совершенно невыносимой пыткой.
Вначале друзей томило любопытство, и, делая вид, будто приходят расписаться на гипсе, они донимали Пьетро вопросами: что он почувствовал в те секунды, посетил ли потусторонний мир, встретил ли там Иисуса, Мадонну, дьявола или хотя бы каких-нибудь призраков.
Чтобы их не разочаровать, Пьетро сперва пытался отвечать уклончиво. Но потом пришлось признать, что во тьме, куда он провалился, не было ровным счетом ничего.
Таким образом, интерес к нему угас, и друзья занялись более легковесными делами, к примеру принялись наслаждаться летом, этим волшебным даром, какой Господь Бог от щедрот своих преподносит ребятишкам.
Но, судя по всему, Бог обошел вниманием бедного Пьетро: ведь что ему стоило приговорить мальчика к неподвижности в те месяцы, когда нужно ходить в школу.
Время от времени кузен Ишио отбивался от компании и снисходил до партии в карты или в «Cluedo» [1], но не по желанию, а скорее из сочувствия. Пьетро осточертели эти подачки, кроме того, нога под гипсом страшно чесалась и было унизительно просить Аделе провожать его в туалет.
Чтобы как-то скрасить сыну дни болезни, отец, который каждый день ездил во Флоренцию по работе и возвращался обратно, привез ему из дому игровую приставку. Но даже Супер-Марио и Луиджи, верные спутники зимних вечеров, не могли придать ему бодрости. За пару недель с Пьетро сошел весь загар и он стал таким же бледным, как в январе.
– Ну, как ты сегодня? – каждый день интересовался отец.
– Лучше, – отвечал Пьетро, сам не зная, так ли это.
Хотя отец по-прежнему был суховат, его отношение к сыну изменилось. Помимо дежурного вопроса, задаваемого каждый день, он начал как-то странно посматривать на Пьетро.
Многого в отце Пьетро не понимал. Синьор Б. всегда вел себя с сыном уклончиво. Зато рядом с другими людьми преображался. Становился веселым, дружелюбным. Особенно с детьми. Он был детским психологом, и его маленькие пациенты обращались к нему «синьор Б.».
Синьор Б. всегда ходил растрепанным. Зимой носил тренч, подобно комиссарам из детективных книжек, а летом – ужасные, потешные сандалии. Карманы его были битком набиты леденцами и карамельками. И с чужими он заливисто хохотал.
После инцидента, который мог стоить ему жизни, Пьетро обнаружил, что отец не только странно посматривает, но и ходит мимо него кругами. И никак не мог понять, что это с ним такое.
После того рокового понедельника, первого в
