по привычке?
– Нет. Не хочу возражать. Просто беседовал с этим художником, наводил о нем справки. Ничего такого подозрительного.
– То есть в его квартире…
– В доме. Он живет в коттедже, – с удовольствием поправил ее Гена.
– То есть вокруг его дома не разложены мертвые женские тела с обритыми черепами. И дома не обнаружено вещей убитых. И… Что? – Она умолкла и минуту его рассматривала. – Вы не сделали обыск в его доме?
– У нас нет оснований.
– Возможно. Но просто зайти к нему ты мог? Осмотреться. Глазами пошарить, как в моей квартире только что.
Сучка! Все замечает!
Аня выключила плиту, перелила жидкую овсянку в глубокую тарелку, поставила на стол перед ним.
– Что это? – вытаращился Гена возмущенно. – Я не буду эту дребедень!
– Будешь. Ты за время нашей беседы несколько раз дотрагивался до правого бока. Воспалился желчный? Да вижу. И белки глаз с желтизной. Любимая не в курсе твоей хронической болячки? И кормит тебя изысканно и сытно?
– Не твое дело.
Он болезненно поморщился. Он раскрыт. Можно было дальше не притворяться. Третий день ноет правый бок. И таблетки не помогают.
– Чего нахватался на этот раз? – Анька уселась напротив. Подтолкнула тарелку. – Жри кашу, Сидоров, немедленно. Или я по скорой тебя отправлю.
Он нехотя взял ложку. Зачерпнул каши. Съел ложку, потом – вторую и так опустошил всю тарелку.
– Ребрышки, – пробормотал он, стоя у раковины к Анне спиной, когда мыл тарелку. – Это были запеченные свиные ребрышки.
– Ты идиот, Сидоров? Тебе же нельзя эту гадость.
– Вкусно, – возразил он неуверенно.
– Вкусно, но гадость же. И тебе нельзя. Так загнешься, – монотонно отчитывала его бывшая жена. – Сейчас-то с каши все прошло?
Он выключил воду. Замер. Да, в правом боку затишье. Надолго ли? Любимая прислала сообщение, что готовит на ужин что-то особенное. Он был уверен, что это будет невероятно вкусно, но боялся представить, что с ним станет наутро.
– Я сейчас в душ. И мы с тобой поедем, – буркнула Анна от дверей кухни.
– Куда? – он отряхнул от воды руки, высушил полотенцем.
– К художнику, куда же еще.
– Анна! Ну зачем?! К нему-то зачем? – взорвался он раздражением, следуя за ней до дверей ванной.
– А ты разве забыл?
У двери ванной она неожиданно сбросила с себя халат, выскочила из пижамы и, оставшись в футболке с высоким горлом и трусах, закончила с гадкой улыбкой:
– Про профиль убийцы, который нам представили пять лет назад, забыл? Там четко говорилось, что убийца – эстет. И вполне может быть художником. Все. Жди в машине. Буду через пятнадцать минут.
Эта женщина его завораживала. Он понимал, что она явилась по его душу и мысли, что от ее присутствия рядом с ним у него могут возникнуть проблемы, но…
Он ничего не мог с собой поделать!
Она заполнила собою все его личное пространство, даже не утруждаясь особо. Просто вошла в его дом. Просто посмотрела. И пробормотала краткое:
– Здрассте…
Мужчина, приехавший с ней, был ему знаком. Кажется, Сидоров. Кажется, майор. И кажется, этих двоих что-то связывало. Может, какие-то порочные тайны. Или какая-то личная боль. Он почему-то сразу почувствовал наэлектризованность пространства между ними.
Майор Сидоров разложил на его столе какие-то бумаги. Принялся задавать вопросы. Смешные и пустые. В минувшее воскресенье он был более собран. Сейчас производил впечатление стажера. А она…
Она ходила по его огромной гостиной с пятиметровым потолком и все внимательно осматривала. Стало понятно, что визит именно этим был вызван. Ей надо было взглянуть на все изнутри. На его дом. На его картины. На мебель. Взглянуть и понять: а не он ли и есть убийца?
Он все понимал и прощал ее заранее. Потому что она пленила его с первой минуты. Как художника, как творца, как мужчину.
Сидоров что-то писал и писал в своих бумагах, хотя и вопросов больше не задавал.
– Что вы обо всем этом думаете? – неожиданно спросила она, останавливаясь перед огромной стеклянной стеной, выходящей во двор.
Он подошел к ней, встал рядом – справа. Проследил за ее взглядом. Там не было ничего для него нового. Две березы – молоденькие и хиленькие. Навес красного холста в виде гигантского зонта. Под ним круглый пластиковый стол и два пластиковых стула.
Он понял, что она не об этом. И сказал, что на самом деле думал:
– Мне кажется, это было послание.
– Какое послание? Кому? Если человечеству, зачем так глубоко прятать? Не факт, что тело нашли бы до полного разложения. Это вам повезло, – она резко повернула голову и вцепилась взглядом в его лицо. – Вы считаете, что вам повезло, как художнику, увидеть это?
Господи! Ну что за женщина! Как она смогла так быстро понять, что он чувствует!
– Да… То есть нет. Мне не повезло, – он страшно смутился, что она неверно все расценит. – Как человек, я пришел в ужас от увиденного. А как художник, не могу забыть белизны кожи. Почему она была такой белой? Смердело ужасно, а следов разложения не было. Как такое возможно?
Она стремительно переглянулась со своим спутником и промолчала.
– Вы бы написали такую картину? – снова вернула она свой взгляд, высверливающий ему мозг.
– Я? – Он подумал и отрицательно мотнул головой: – Я пейзажист. Я бы не стал. Не осмелился. Не люблю разложения.
– Его же не было, – прищурила она удивительные черные глаза. – Тело было молодым, белым, будто мраморным.
– Оно было мертвым. – Его взгляд ушел внутрь, сразу вспомнился весь ужас. – И оно воняло! Это… Это для меня, как для художника, отвратительно. Я не люблю тлена.
– Но вы искали на плато свет. Закат… Вас интересовал закат. Это ли не угасание?
Он с минуту не находил ответа. Просто стоял и смотрел на нее, как на очередное чудо света. Тут же перевел взгляд на Сидорова. Что могло произойти между ними? Почему он видит между ними столько темного света?
– Угасание не значит – тлен, – ответил он, медленно отходя от стеклянной стены в поисках нужного ракурса. – И закат не означает полного угасания. Это угасание перед очередным возрождением. Будет же восход. Но если без лирики, то мне, как творцу, ближе краски, рождаемые засыпающим солнцем.
Лишь на мгновение подобие улыбки тронуло ее тонкие губы. Это было почти незаметно. Но он понял, что его ответ засчитан.
– Может, кофе? – спохватился Валерий, поняв, что они сейчас уйдут.
– Нет, спасибо. – ответил майор Сидоров.
Он сноровисто складывал бумаги, разложенные на столе. Совал их в папку. Она молчала. Выгуливала себя вдоль стеклянной стены и о чем-то напряженно размышляла.
Высокая, стройная. Густые волосы цвета карамели сколоты на макушке какой-то острой, тонкой штукой. Две пряди висят вдоль щек. Скулы высокие. Ни грамма косметики. Даже на губах никакого блеска. Но она казалась ему такой яркой, такой невероятно ухоженной и нетронутой. Даже в потрепанных джинсах и льняной рубашке выглядела светской дивой. И ему очень-очень не хотелось, чтобы она уходила сейчас. А предлога задержать ее не находилось.
– У меня замечательный кофе, – сделал он еще одну попытку, глядя на нее. – Вдруг я бы еще что-то вспомнил?
– А давайте ваш кофе, – и снова по ее тонким губам скользнуло нечто похожее на улыбку. – Только не надо ничего выдумывать. Это я насчет «вспомнить».
– Товарищ подполковник, – Сидоров хмуро смотрел на нее исподлобья. – Мне-то лично некогда. От слова совсем.
– А я, майор, от слова совсем тебя не держу.
Она даже не повернула головы в его сторону, все время смотрела на красный огромный зонт в его дворе.
– Ты же без машины, Аня.
Сидоров повысил голос? Сидоров повысил голос. И ее это удивило.
– Вызову такси, майор, не печалься.
– Я могу отвезти. У меня есть машина.
– И машина у него есть, и велосипед, – скрипнул неприятными интонациями ответ Сидорова.
Валера промолчал. Проводил майора до ворот, дал слово, что отвезет подполковника Смирнову туда, куда она прикажет. И неожиданно поинтересовался:
– Вас с ней что-то нехорошее связывает, товарищ майор? Какая-то скверная история?
– Это так очевидно? – неожиданно развеселился Сидоров.
– Воздух вокруг вас наэлектризован. И да, это бросается в глаза.
– Наша скверная история называется неудавшимся браком, гражданин Осетров. Несколько лет длилась наша скверная история, прежде чем логически завершилась.
– Как именно?
Ну ему и правда было интересно!
– Разводом…
Потом он долго готовил кофе. Дольше обычного. Даже достал старую жаровню с песком и турку – подарок друга. И колдовал над ней, без конца ей о чем-то рассказывая. После ее ухода даже не смог вспомнить, о чем говорил, над чем они смеялись. Но смеялись!
Кофе пить вышли на улицу, под красный зонт. Она села лицом к солнцу и долго щурилась на свет, сочившийся сквозь красную
