уезжает далеко и надолго. Звонки мои она видела на дисплее мобильника, но говорить тогда ни с кем не хотела, «потому что рядом был Алеша, а когда рядом со мной был Алеша…» – моя Елизавета не смогла договорить…
Так я впервые узнал его имя. Оказывается, Шар для кого-то был Алешей…
Консоли парные, карельской березы снова в продаже, стоят на своем привычном месте, словно ничего и не произошло. Только цена на них другая, много меньше. Хочу продать и избавиться. Но пока никто не берет.
Я снова наполняю зеленый рёмер и думаю о тайной власти над нами старинных вещей. Я думаю о том, что мы не исчезаем; мы остаемся в детях и делах, а также в вещах, добавил бы я. Мы уходим, а они живут дальше, и к ним в гости, на временную побывку приходят другие люди. Которые передают им свое добро. Или свое зло.
Я делаю хороший глоток. Из старого стекла коньяк во сто крат вкуснее, чем из обычной рюмки. Уж в этом-то я смыслю.
«Стрела» не опоздала.
Он ступил на знакомый холодный перрон, услышал гимн города, сопровождавший приход ночного экспресса, и заметно воодушевился. Он снова был в Питере, и пока все шло хорошо.
Была только половина девятого утра. Бумажка с номером телефона жгла ему руки, но звонить в интеллигентный дом, да еще в воскресенье было рановато; и звонить он не стал, поскольку был человеком воспитанным.
Убивая время, он двинулся пешком от Московского вокзала по Невскому, с удовольствием наблюдая жизнь просыпающегося города.
Для питерской осени он был одет довольно легко. Кроссовки, потертые джинсы, куртка-ветровка и бейсболка на седеющей голове – вот и вся одежда. Ничто не мешало беззаботной утренней прогулке. Разве что старенький, непривлекательный кейс в руке, в котором лежало сто пятьдесят тысяч долларов, пятнадцать аккуратных пачек по десять тысяч в каждой.
Он любил этот мрачноватый, умирающий город. Любил его дворцы и сокровища, но больше – его неяркое матовое солнце, серенькое небо и долгие дожди, его сырой, пахнущий морем воздух, всю его загадочную ауру, столь благодатную для романтиков и психопатов.
Он вдруг поймал себя на мысли, что люди, населяющие ныне этот город, совершенно городу не соответствуют, ни архитектуре его, ни духу. Гордые и вельможные петербуржцы, для которых он строился, давным-давно покинули его, ушли в небытие, все, до единого, город же захватили совсем другие существа, черненькие, серенькие, суетливые, снующие теперь по чуждым им великим улицам и проспектам.
Себя, однако, он к таковым не относил.
Мысль о городе тотчас перебилась другой, главной мыслью: он приехал сюда с глобальной целью, и если все выйдет, как он задумал, если получится… о, боясь сглазить, он запрещал себе даже думать об этом, но мысли, которые он гнал, все равно возникали в его голове вороватыми проблесками.
Если все выйдет, он наконец-то купит дом под Москвой. Трехэтажный, с бассейном и охраной. И дорогую новую машину. Обязательно новую, ездить на подержанных, пахнущих чужими духами пятилетках было уже невмоготу. Не хватит на дом и машину сразу – хотя бы дом и что-нибудь по-настоящему дорогое Рите. Благодаря Рите он получил этот телефон, и надо уметь быть благодарным. Дальше фантазия не работала, что несколько расстроило его. Дом, машина, девушки, может быть, путешествия – и это все? Ограничен, подумал он. Такой же, как все, только делаю вид.
Дойдя до Аничкова моста, он минут пять в упоительном восхищении простоял у клодтовских коней, после чего свернул на набережную и аппетитно позавтракал в блинной. И блины с вареньем были неплохи, и аромат кофе, и стук ложечек, и негромкий голос сероглазой официантки, и чайки на воде за окном – все ему нравилось. И всё, казалось, предвещало удачу.
Он взглянул на часы и понял: можно звонить.
Ему ответил слабый, надтреснутый женский голос.
– Александра Ипполитовна, здравствуйте, – сказал он как можно более теплым и располагающим тоном. – Я от Маргариты Семеновны. По поводу вашей просьбы. Я приехал.
– Не понимаю, – раздраженно ответил голос. – Какая еще Маргарита Семеновна?.. Варя!
В трубке зазвучал другой голос – несильный, но внятный.
Варя оказалась дочерью Александры Ипполитовны, то есть правнучкой того самого профессора, о котором рассказывала Рита. Рита не подвела, подумал он. Ему удалось толково и быстро обо всем с Варей договориться. Главное, от чего по спине пробежали мурашки удовольствия, он получил, наконец, приглашение в дом.
Выйдя из блинной, он тотчас взял такси и назвал адрес. Поехали через Неву, мимо Петропавловки и «Ленфильма» в самый конец Каменного острова. По дороге тормознули у цветочного ларька, где он, на минуту задумавшись, купил ирисы. Расчет был точен и прост: розы – дороги и грубоваты, гладиолусы – пошлы, астры – безвкусны, ирисы же… нет такой интеллигентной дамы, которую бы не тронула изящная простота сине-фиолетовых цветов.
Это был обычный питерский «колодец», старый, шестиэтажный дом с замкнутым четырьмя стенами, лишенным зелени двором, в котором не хотелось жить.
Набрав код, он потянул дверь на себя, и она со скрипом поддалась. Из-под ноги шмыгнула кошка. Трехцветная, подумал он. К счастью.
Подъезд пованивал гнилыми овощами и старой пылью. Лифта не было. Лампочки горели через одну, едва высвечивая щербатые, протоптанные ступени. Кайф, подумал он. В этом подъезде остановилось время.
Вот и двустворчатая дверь с номером тридцать, крашенная-перекрашенная многолетними слоями коричневой половой краски. Вот и звонок, кнопка с двумя тонкими синими проводками наружу.
Ему открыла некрасивая женщина лет сорока с тихим, виноватым взглядом.
– Здравствуйте, – просто сказала она. – Я Варя. А это – мама.
– Константин, – скромно сказал он.
– Проходите, пожалуйста…
Александра Ипполитовна стояла чуть в глубине коридора, глаза ее, посверкивая в полутьме, сверлили его на всю возможную глубину. Похожа на сову, осенило его, стопроцентная сова. Он переступил порог и вручил Варе ирисы.
– Благодарю, – сказала она. – Наши с мамой любимые цветы…
Пока действую без ошибок, подумал он.
Коридор был огромен, пуст и уходил в темноту.
– Проходите, Константин, – дала добро Александра Ипполитовна. – Раздевайтесь.
Он аккуратно поставил на пол кейс с деньгами, сняв куртку и бейсболку, повесил их на крюк вешалки и успел оглядеться.
Вопиющая бедность окружала его. Покосившаяся вешалка-модерн из грушевого дерева с четырьмя оставшимися крюками вместо восьми, застиранная салфетка на тумбочке под телефоном, черный, давно забывший о своей янтарно-восковой изначальности дубовый паркет и обои со следами старых протечек с верхнего этажа.
Достоевская классика, подумал он. Зря приехал, зря деньгами в дороге рисковал. Ничего здесь быть не может, и
