Ознакомительная версия.
Вот вам типичный глезга: то угрюмствует, то аж объятья раскрывает. Бодрость эта явно фальшива — он совсем бледен, как бы в обморок не грохнулся. Надо же, как подействовал на человека телефонный звонок.
— Сейчас полдесятого утра, — сказала Луиза, когда Нил Траппер достал из буфета два стакана и бутылку «Лафройга».
— Вот и прекрасно, еще практически ночь, — сказал он, щедро наливая себе на два пальца. Поднял бутылку, посмотрел на Луизу вопросительно. — Давайте разделите с бобылем поправку здоровья.
По дороге к себе Реджи заглянула к мистеру Хуссейну в лавку на углу. Лавку все называли «пакистанской» — с таким, непринужденным расизмом, что выходило почти любовно. Мистер Хуссейн терпеливо объяснял всякому, кто готов был слушать (таких, впрочем, находилось немного), что, вообще-то, он из Бангладеш.
— Мою страну трясет, — как-то раз мрачно сообщил он Реджи.
— Эту тоже потряхивает, — ответила она.
Она подумала про красивого азиата из полиции, — может, он тоже из Бангладеш. У него прекрасная кожа, гладкая, как у ребенка, как у детки доктора Траппер. Надо было доктору Траппер взять Реджи с собой. Реджи присмотрела бы за деткой, а доктор Траппер — за своей так называемой тетей.
— Как ее зовут? — спросила Реджи мистера Траппера.
— Кого зовут? — огрызнулся тот.
— Тетю как зовут?
Мистер Траппер помялся, потом ответил:
— Агнес.
— Тетушка Агнес?
— Да.
— Или тетя Агнес?
— Да какая разница? — спросил мистер Траппер.
— Небось тете есть разница.
Реджи купила местную газету и батончик «марс». Пробивая покупки в кассе, мистер Хуссейн постучал по первой полосе.
— Ужасно, — сказал он.
«Ивнинг ньюс» оторвалась на катастрофе по полной программе. «МЯСОРУБКА!» — вопил заголовок над цветной фотографией вагона, который почти переломило пополам. На латыни мясо, плоть — caro, carnis. В слове «карнавал» тот же корень: «прощай, мясо». Карнавал и мясорубка — ничегошеньки общего. Везде — ладно, не везде, может, в Бангладеш нет, но все равно очень много где — перед Великим постом бывает карнавал, а у британцев только блины. В этом году Жирный вторник пришелся на черные дни между мамулиной гибелью и началом работы у доктора Траппер. Реджи, правда, все равно испекла блины и съела их в одиночестве, пока смотрела «Ребус».[97] Потом ее стошнило.
Фотография на первой полосе вовсе не передавала того, что было ночью, во тьме, под дождем. По фотографии не скажешь, каково это, когда у тебя все руки липкие от чужой крови, а жизнь человека целым миром обрушивается на твои маленькие плечи.
— Ужасно, — согласилась Реджи.
Когда спасатели наконец явились избавить Реджи от этого бремени, один надел на того человека маску с дыхательным мешком, а второй разодрал на человеке рубашку и прижал ему к груди электроды. Человек дернулся, и в нем снова затикала жизнь. Так похоже на сериал «Скорая помощь», что на правду не похоже вообще.
— Молодец, — сказал Реджи один спасатель.
— Он выживет?
— Ты дала ему шанс, — сказал он, а потом того человека увезли и погрузили в вертолет. И все. Реджи его потеряла.
Она вздохнула, взяла газету и шоколадку.
— Ну, я пойду, мистер X., дел по горло.
— Ничего не забыла? — спросил он.
Мистер Хуссейн всегда дарил Реджи «тик-так». Она не слишком любила «тик-так», но дареному коню и все такое. Он погремел коробочкой, а потом кинул ей, словно мяч в боулинге снизу подавал.
— Спасибо, — сказала Реджи, ловя «тик-так» одной рукой.
— Из нас с тобой получается хорошая команда, — сказал мистер Хуссейн.
— Ну знамо дело.
На той неделе мистер Хуссейн показал ей эдинбургскую газету про недвижимость: там писали, что их район на подъеме.
— Желанное местечко, — мрачно пояснил мистер Хуссейн.
Многоквартирный дом, где жила Реджи, никуда не поднимался и вообще не двигался. Как ни зайдешь, в подъезде вонь, а лестницу никто не моет, кроме Реджи. Дом в тупике, а в глубине тупика набычился заброшенный таможенный склад, у которого окна с черными решетками так грязны, как будто прямиком из Диккенса.
Мистер Хуссейн сказал, ходят слухи, мол, «Теско» снесет склад и построит новое «Метро», но они с Реджи решили, что поверят, когда увидят сами, а дергаться из-за конкуренции мистеру Хуссейну пока нечего.
Дверь в квартиру была отнюдь не красавица. Доктор Траппер говорила, самые красивые двери на свете — во Флоренции, в «Баттистеро» — это крестильня по-итальянски. Доктор Траппер в шестнадцать лет полгода жила в Риме по школьному обмену («Ах, bella Roma») и ездила «везде» — в Верону, Флоренцию, Болонью, Милан. Она правильно произносила итальянские слова, от «Леонардо да Винчи» до «пицца наполитана» (доктор Траппер на день рождения Реджи повела ее пить чай — Реджи выбрала «Пиццу-экспресс» в Стокбридже). Полгода жить во Флоренции — что может быть лучше? Или в Париже, Венеции, Вене, Гранаде. В Санкт-Петербурге. Да где угодно.
На двери что-то нарисовано из баллончика — не художества, а как будто мальчишка среди ночи ходил вверх-вниз по лестнице, оставляя за собой дрожащий улиточный след красной краски. К тому же на двери следы, точно об нее точила когти гигантская кошка (откуда взялись — неизвестно), а еще такие вмятины, будто кто-то в ночи ломился с топором (и ломились — Билли искали, знамо дело). Тут ничего нового. Новой была записка, приклеенная к двери жвачкой: «Реджи Дич ты от нас не спрячешся». Без мягкого знака. Она читала записку некоторое время, а потом некоторое время размышляла, почему дверь не заперта. Может, вернулась гигантская кошка. Дверь распахнулась, едва Реджи ее тронула.
Билли, что ли, приходил, бестолочь возмутительная? У него квартира в Инче, но он часто давал адрес в Горги, чтобы сбить людей с толку, и порой наведывался глянуть, не пришло ли чего любопытного по почте. Иногда давал Реджи денег, но она не спрашивала, где он их раздобыл. Уж точно не заработал — как ни понимай «заработок». Деньги она отдавала в жилищно-строительное общество и надеялась, что если они там тихонько полежат, то как-нибудь очистятся от Билли.
Реджи стояла на пороге гостиной и смотрела. Мозгу не сразу удалось переварить то, что видели глаза. Комната была перевернута вверх дном. Ящики из серванта выдернуты, их содержимое на полу, кожаный диван весь порезан, мамулины безделушки раскиданы и разбиты, наперстки и чайнички валяются на ковре. Сочинения и конспекты Реджи вытряхнуты из папок, книги свалены громадной кучей посреди гостиной, словно ждут костра. Куча воняла — похоже на кошачью мочу.
В мамулиной спальне опрокинуты ящики, мамулина одежда на полу, и над ней поработали ножницы или нож. По розовым расшитым простыням размазано что-то похожее на шоколад. Уж явно не шоколад. Пахло точно не шоколадом.
Свою одежду Реджи хранила в прежней спальне — и там то же самое, все вещи расшвыряны. Пахло какой-то мерзостью, и внимательно приглядываться к одежде Реджи не решилась.
В кухне опустошены шкафы, холодильник распахнут, валяются продукты. Приборы разбросаны, чашки-тарелки побиты. Молоко вылито на пол, бутылку томатного соуса жахнули об стену, и на стене расплылась громадная артериально-красная клякса.
В душевой — которая просто чулан в коридоре, выложенный кафелем и с водопроводом, — на стенах из баллончика довольно неумело написали: «Тебе смерт». К горлу подкатила желчь, и Реджи затошнило. «Ты от нас не спрячешся». Каких таких «нас»? Кто эти люди, которые не умеют пользоваться мягким знаком? Наверняка ищут Билли. У Билли много неграмотных знакомых.
Она заскулила, точно раненый зверек. Ее дом, мамулин дом — разрушен. Осквернен. Он, конечно, и был довольно убогий, но больше у Реджи ничего нет.
И тут чья-то рука пихнула ее в спину. Реджи упала в душевой поддон и, забившись, сорвала занавеску. В голове промелькнули малоприятные кадры из «Психоза». Падая, Реджи ударилась головой; захотелось плакать.
Двое. Молодые, быковатые. Один рыжий, один крашеный блондин, все лицо в шрамах от прыщей, как апельсиновая шкурка. Обоих Реджи видит впервые в жизни. У блондина в руке зубчатый нож, которым акулу можно распотрошить. К одному зубцу пристал обрывок мамулиного розового пухового одеяла. Внутри у Реджи все расплавилось. Она боялась, что описается, а может, и того хуже. Я не ребенок, ночью сказала она полицейским, но это ведь неправда.
Она представила, как мамуля лежит у бассейна в оранжевой лайкре, которая ее совершенно не красит. Реджи не хотела, чтоб ее нашли мертвой неприличной кучей в душевой, в кошмарных тряпках мисс Макдональд. На ней даже трусов нет. В горле неприятно колотился пульс. Что они с ней сделают — убьют? Изнасилуют? То и другое? Хуже? Бывает и хуже, только понадобятся нож и время. Надо что-то делать, сказать что-то. Она читала, что важно говорить с тем, кто на тебя напал, — так он увидит, что ты человек, а не просто объект насилия. Рот пересох, будто Реджи жевала наждак, и складывать слова не получалось. Она хотела сказать: «Не убивайте, я ведь пожить не успела», но вместо этого прошептала:
Ознакомительная версия.
