Робин Лебосан роняет голову на грудь и засыпает, когда в мозгу появляются мысли, это знак того, что тобой овладевает сон, такое происходит со всеми.
– Почему не ляжешь в постель?
– Видишь ли, я ночью писал, хочу сейчас прикорнуть, чтобы весь день не быть разбитым…
Танис Гамусо рвет крапиву левой рукой не переводя дыхания, крапива жжет лишь того, кто останавливается, легко рвать крапиву, не обжигаясь, собаки воют со скуки, а также при полнолунии или чуя чью-нибудь смерть, лебеди в саду сеньориты Рамоны, которые уже должны быть очень стары, Ромул и Рем (стары для лебедей, понятно), плывут по пруду с неудовольствием, это их дело. Танис Гамусо втихомолку смеется, слыша, как шуршит дурная трава.
– Пусть я девка, но ты мерзавец, это хуже. Хочешь, скажу это при всех и при хозяйке, если сейчас же не уйдешь и притом глядя в землю, я тебе скажу это при всех в салоне, слышишь?
Марта Португалка ненавидит Эутело, или Сироласа, видеть его не может с тех пор, как он плюнул в лицо слепому Гауденсио.
– Почему не плюешь в меня? На мне юбка, а на тебе штаны, но ты не осмелишься, потому что ничтожество и дерьмо, попробуй, я тебя убью, клянусь тебе!
Парроча выставила Сироласа на улицу и послала Марту Португалку на кухню.
– Не возвращайся сюда, ты не в своей тарелке, выпей кофе и успокойся, сегодня много работы, придут итальянцы.
Дон Венансио Леон Мартинес, нотариус, нумизмат и генеалог, наполовину больной, наполовину выродок, проводит жизнь, сося кофейные пастилки вдовы Солано, у него дурные мысли, дон Венансио покончил с собой на кладбище Богоматери дель Кармен, так зовут кладбище в Логроньо, мало кто его знает, кладбище на дороге в Мендавию, идя по мосту Пьедра, не минуешь Эбро Чикито, далее бойня, электростанция и заведение Леоноры, дон Венансио сперва пошел к дому Леоноры и бросил Модесте кошелек, бросил очень небрежно; Модесте он показался рассеянным.
– Дон Венансио был со странностями, не хотел, чтобы я мыла ему член с перманганатом, принимался молиться господу нашему, его тошнило, он немного косил, вероятно, что-то у него болело, голова или зубы, кто знает.
Дон Венансио любил музыку и играл на арфе очень ритмично, а писал это слово «харфа».
– Он вам не напоминал царя Давида?
– Мне – нет; мне он напоминал Мэри Пикфорд.
Дон Венансио не убивал людей, он стриг женщин, кучу женщин, все – рыжие; смех один, стриг женщин и потом занимался рукоблудием.
– Тоже удовольствие! Зачем ему это было нужно?
– Не знаю, и плохо то, что у него теперь не спросишь. У дона Венансио начались странности, когда монсеньор Мухика, епископ Витории, ушел из зоны националистов, это случилось где-то в середине октября, дон Венансио был очень чувствителен и добрый католик, после этого инцидента он ни разу не поднял головы.
– Слушай, Модеста, этот фунт стерлингов золотом дашь своей матери, когда зайдет солнце, не раньше, это мой подарок, скажи, чтобы хорошо спрятала и никому не говорила.
Дон Венансио пришел на кладбище в шесть вечера, стал на колени перед гробницей родителей, дона Мигеля и доньи Адорасьон, прочел очень спокойные молитвы, только печальные, не радостные и не благодарственные; когда начало темнеть, стал в нишу, снял штаны и кальсоны, погладил свой липкий опозоренный срам и выпил яд вместе с бутылкой красного вина «Франко Эспаньола», лавка недалеко, дон Венансио уже не открывал глаз, но ясно, что сделал нечто странное, так как вывалились вставные зубы.
– Смотрите, чего только не бывает!
– Ну да, этот дон Венансио всегда был чудаковат… Робин Лебосан проснулся как в тумане, и кости горели.
– Хочешь, дам аспирин и тарелку супа?
– Нет, лучше кофе с молоком, дай мне кофе с молоком. Робин Лебосан дрожал всем телом, сеньорита Рамона положила в постель еще два одеяла и приготовила для ног таз с горячей водой.
– У тебя усилится жар, не волнуйся, прошибет пот и станет легче… Только этого нам не хватало, чтобы дать пищу языкам.
Робин Лебосан три дня болел, высокая температура и бред.
– Я говорил ужасные глупости?
– Нет, обычные, сделал мне сцену ревности, называл неверной женой…
Сеньорита Рамона улыбнулась мудро и многозначительно.
– Я никогда не помышляла выйти за тебя, Робин, я почти никогда не строю пустых иллюзий.
Робин Лебосан ответил с галантной улыбкой:
– Извини, Монча, ясно, что я что-то помышлял, – что ты хочешь? – всю жизнь занимаюсь пустыми иллюзиями в отношении всего.
Артиллериста Камило отправили домой (худа без добра не бывает, и кто сопротивляется, выигрывает) после выстрела в грудь. Господи, как отозвалось в затылке, когда врачи извлекали через спину Святое Сердце, не очень заботясь об анестезии и неспешно управляясь с бинтами и ланцетами, тише едешь, дальше будешь, ясное дело, забот у них много, в военном ведомстве ему дали бумагу с двумя или тремя цветными печатями: Дано по приказу генерала IV армейского корпуса солдату-артиллеристу шестнадцатого легкого полка Камило N. N. для проезда отсюда в Негрейру (Корунья) с целью проживания там, так как он объявлен местной Военно-медицинской комиссией не годным к военной службе, проезд по железной дороге за счет государства. Просьба к властям дороги не чинить никаких препятствий в его передвижении, напротив, оказывать всемерную поддержку с соответствующим пищевым довольствием. Логроньо, 21 июня 1937, 1-й год Победы, Военный губернатор (неразборчиво).
– А почему не отправили в Падрон?
– Не знаю. Возможно, он старался улизнуть от невесты, на которой не хотел жениться, кто знает.
Бригадный, вручая документ, кисло улыбнулся и сказал:
– Твою мать! Для тебя все кончилось, и ты, как цветок; в конце концов воспользуйся своим счастьем, мелюзге везет.
– Да, сеньор.
Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, не хотел, чтобы его хоронили с плачем и тоской, дон Брегимо всегда очень чтил жизнь, играл на банджо фокстроты и чарльстоны и велел пускать ракеты на своих похоронах. Робин Лебосан сказал сеньорите Рамоне:
– Тебя спас твой отец, ты хорошо знаешь, что меня от тоски никто не спасет, это очень печально, Монча, очень, клянусь тебе…
Мой дядя Клаудио очень стар, но смотрит на все кротко, все, что происходит, и все, что может произойти в нашем презренном мире, его уже не интересует.
– Все мы, сынок, авантюристы, авантюра тоже может оправдать жизнь человека, это верно, возьми, к примеру, Сесила Родса[49] или Амундсена, покорителя Южного полюса, что умер на Северном, но это другое дело, плохо, когда сеют смерть, Испания – не бойня, эти говенные лжегерои не хотят работать, предпочитают авантюры, надеются на чудо и спорят с Богом и его предначертаниями. Худшее, что может статься с тобой, это потеряешь жизнь, все мы потеряем ее раньше или позже, но они сперва потеряют достоинство, ты меня понимаешь, честь, потому что вслед за авантюрой придет голод, приходит всегда, потом нищета душ, аукцион совести.
Раймундо, что из Касандульфов, стало хуже, распухла нога, и температура поднялась до 38,5°, его снова взяли в госпиталь, на сей раз в Нанкларес де Ока.
– Вы знаете кого-нибудь в госпитале Нанкларес де Ока?
– Да, а что? Я почти везде кого-нибудь знаю.
– Черт побери, везет же людям!
В госпитале Нанкларес де Ока Раймундо, что из Касандульфов, подружился с сержантом-карлистом Игнасио Аранараче Эулате, Пичичи, которому привез рекомендательное письмо от дона Косме, тубиста – содержателя пансиона.
– Как поживает донья Паула?
– Очень хорошо, управляет заведением, как всегда.
– А Паулита? Вот уродина!
– Тоже ничего, в прошлом месяце были колики.
– Господи!
Над Оренсе разразилась буря, Парроча завернулась в манильскую мантилью, где полно китайцев с личиками из слоновой кости, по крайней мере 300 китайцев, и читает литанию Богоматери, Turris davidica, ora pro nobis, turris eburnea, ora pro nobis, domus áurea, ora pro nobis, у Паррочи, вероятно, лучшая манильская мантилья во всей провинции, даже во всей Испании, ни у Пепиты в Сарагосе, ни у Лолы в Бургосе, ни у Апачи в Ля-Корунье, ни у Петры в Саламанке, ни у Чикланеры в Севилье, ни у Турки в Памплоне, ни у Мадриленьи в Бадахосе, ни у Бискочи в Гранаде нет такой, нет даже похожей, мантилья Паррочи – великая мантилья.
– Сколько хотите за нее, донья Пура?
– Не продается, кабальеро, сколько бы ни предложили, эта мантилья не уйдет из моего дома.
Деревянный Сан-Камило, которого сделал мне безногий Маркос Альбите, – лучший в мире, лицо глупое, но очень хорош, приятно поглядеть.
– Не бери его на войну, потеряешь или сопрут.
– Нет, я его отдам на хранение сеньорите Рамоне.
– Она не посмеется над нами?
– Не думаю, сеньорита Рамона очень добра и хорошо воспитана.
– Да, это так.
Власти не знали об этом, но сеговиец дон Атанасио Игеруэла, маг или вроде того, от которого сбежала жена с мавром, был розенкрейцером,[50] на руке вытатуированы крест, лента и четыре розы, дело в том, что он никогда не закатывал рукав. Дон Атанасио верил в переселение душ, братство народов и всемирное тяготение.
