Послышался гул рукоплесканий. Роналд обратился к Элвину Карту с несколькими словами, тот, со странно оробевшим видом, спустился с помоста и зашептал на ухо своему брату. Берти нырнул за занавес и вынес оттуда какой-то небольшой предмет, этот предмет он передал Элвину, который стоял спиной к публике. Элвин поставил его на пол, около занавеса; это была бутоньерка в металлическом чехольчике.
Затем Роналд выступил с краткой речью. Она была куда менее напыщенной, чем та, которой он попотчевал нас на званом ужине, в ней даже звучали самокритичные нотки, но в конце концов все празднество устроено им, и чтобы отдать должное его благородной деятельности, достаточно оглядеться вокруг. Он приветствовал посетителей, поблагодарил судей и других помощников; по его мнению — а он надеется, что это мнение разделяют все присутствующие,— в Нетерплаше еще не было столь удачной выставки. В заключение он сказал, что ему удалось уговорить свою жену вручить призы, и, многозначительно взглянув на Элвина, сел.
Вера приподнялась, но Элвин жестом попросил ее сесть, и она села.
— Леди и джентльмены,— начал он,— мне выпала честь поблагодарить Роналда Пейстона и его супругу за их щедродушие. Мистер Пейстон совершенно прав в своем утверждении, что в Нетерплаше еще не было столь замечательной выставки; по своей скромности он, однако, умалчивает, что без него Нетерплашская цветочная выставка вообще прекратила бы существование…— Элвин замолчал и глотнул воды из стакана. Он, казалось, был в чудовищном напряжении; и я даже заподозрил, что он в сильном подпитии.— Мы все с большой радостью узнали, что наш сквайр оставляет свою широкую коммерческую деятельность, чтобы обосноваться на постоянное жительство здесь, среди нас, в прекраснейшей из деревень прекраснейшего графства. К сожалению, как многие из вас знают, мирная жизнь в этой прекраснейшей деревне, которой мы все так гордимся, недавно была омрачена неприятными происшествиями.— При этих словах публика перестала ерзать и начала внимательно слушать.— Мы верим и надеемся, что эти происшествия больше не повторятся, а преступник будет изобличен и схвачен. Но хватит об этом. Я только хотел бы, с милостивого согласия Роналда Пейстона, объявить во всеуслышание, что, если между нашими домами и были какие-то недоразумения, отныне они принадлежат прошлому…
— Катился бы ты, старый олух, домой!— громко пробурчал вдруг один из тех деревенских стариков, разговор между которыми я случайно подслушал на выставке ягод и плодов.
Элвин, ничуть не растерявшись, ответил ему на том же дорсетском диалекте:
— Если ты считаешь, Джек Мастере, что язык у тебя подвешен лучше, подымайся сюда, на помост, и шпарь сам.
Ответом был громовой хохот, и старый Джек Мастере добродушно покрутил головой: сдаюсь, мол, твоя взяла.
— В далекие дни своей молодости я, как известно, был приверженцем той устарелой формы шутки, которая называется розыгрышем. Вот таким розыгрышем я хотел бы, леди и джентльмены, отметить это празднество.
Если Элвин стремился возбудить интерес и удивление публики, то он, безусловно, в этом преуспел. Роналд Пейстон, сидевший поблизости, устремил на него тот преувеличенно одобрительный взгляд, которым председательствующий подбадривает выступающего после званого ужина оратора. Элвин пошарил рукой у себя за спиною, достал цветок в металлическом чехольчике и воткнул его в петлицу.
— Не волнуйтесь,— продолжал он, поправляя лацкан.— Вот петлица, цветок, чехольчик, а вот резиновая груша. Если я приглашу кого-нибудь понюхать цветок и нажму грушу, в лицо ему брызнет струйка воды. Устройство, как видите, самое примитивное, можно сказать, детское. Сегодня я наполнил чехольчик не водой, а дорогими духами. И больше всех заслуживает опрыскивания духами, конечно же, лучший цветок Нетерплаша — прекрасная леди, которая будет сейчас раздавать награды. Пользуюсь случаем добавить, что Роналд Пейстон охотно дал согласие на эту маленькую церемонию — дань восхищения самой красоте и изяществу.
Он поманил Веру, она встала и направилась к нему с покорным, чуточку смущенным выражением своего прекрасного лица. Она наклонила голову и понюхала цветок в петлице Элвина. Когда он нажал грушу, какое-то предчувствие чуть было не заставило меня выкрикнуть: «Не надо!» Но я промолчал.
Несколько секунд ничего не происходило. Затем на лице Веры выразилось странное недоумение, которое тут же передалось пухлому лицу Элвина. И вдруг ее лицо изменилось в цвете, под смуглотой проступили пунцовые пятна, руки потянулись к тонкой, лебединой шее, она начала метаться по помосту, натыкаясь на стулья и стол, смахнула на пол графин — в своем золотом сари она походила на экзотическую бабочку, бьющуюся крылышками о невидимые для нее стенки стеклянной банки.
Сначала мы все думали, что Вера разыгрывает роль по нелепому и невообразимо вульгарному сценарию, состряпанному ею вместе с Элвином. Но его полное остолбенение и сдавленные хлюпающие звуки, которые вырывались из ее горла, быстро нас разуверили. Роналд Пейстон вскочил и попытался удержать жену, но она вырвалась и спрыгнула с помоста прямо в мои объятия.
Толпа тесно окружила нас со всех сторон, но с помощью Роналда и Сэма мне удалось отнести Веру за занавес. Укладывая ее, я услышал, как над общим шумом взмыл чей-то властный крик:
— Всем оставаться на местах! Никому не уходить!
Рядом со мной неподвижно, как парализованные, стояли Берти Карт и Роналд.
— Позовите доктора,— распорядился я.— И никого не впускайте.
Лицо Веры было искажено до неузнаваемости. Она рыгала, шумно глотала воздух, билась в судорогах. Затем ее длинные ресницы затрепетали — казалось, она узнала меня: в ее глазах я прочитал отчаянную мольбу о помощи. Но я только мог приподнять ее и держать в своих руках. Начались конвульсии. Она вдохнула воздух и замерла. Он нее веяло слабым запахом цветущих персиковых деревьев.
В последующие дни Дженни была единственной моей поддержкой и опорой. Потрясенный смертью Веры, я чувствовал себя глубоким стариком, надломленным и ни на что не способным. Все эти происшествия, омрачавшие нашу жизнь в Нетерплаше, казались теперь совершенно незначительными, но стало ясно, что они неминуемо вели к гибели Веры, я должен был это предвидеть и спасти ее. В ту ночь, когда мы с Дженни, невероятно измученные, легли спать, она шепнула мне:
— Ты был немного влюблен в нее, дорогой?
— Да.
Она задала свой вопрос с большой нежностью, без всякой задней мысли, и, не расспрашивая о моих чувствах, добавила:
— Если ты захочешь рассказать мне об этом…
— Захочу. И расскажу. Но не сейчас. Я никогда бы… у тебя не было никаких причин опасаться ее.
Невольно в моем голосе прозвучали горькие нотки. Это был как будто отголосок того сарказма, с которым Сэм сказал мне, когда мы наконец вышли из шатра:
— Пойду позвоню в свое агентство. Удивительный сюжет. Необыкновенно эффектный. Будь проклят гад, который ее убил!
Полицейский надолго задержал нас в шатре: он записывал фамилии и адреса всех присутствующих. Когда к нему прибыло подкрепление, со всех, кто заходил в комнату, где размещался комитет, сняли предварительные показания; исключение было сделано лишь для Элвина: он выглядел таким потрясенным и больным, что ему разрешили, в сопровождении эскорта, вернуться в «Пайдал».
Все это происходило как в тумане, как в страшном сне. Ясно было только одно: в какой-то миг преступник подменил чехольчик с духами чехольчиком с синильной кислотой. Невозможно даже предположить, чтобы это проделал старый Элвин: слишком велика была опасность немедленного разоблачения. И все же Вера погибла от его руки, и полиция могла не утруждать себя поисками другого убийцы.
С того времени я перестал вести дневник, который до сих пор лежал в основе моего повествования, поэтому возможны нарушения дальнейшей последовательности событий.
Деревни в стороне от больших дорог обычно не бывают шумными, но в эти несколько дней Нетерплаш как будто затаил дыхание — такая неестественная там стояла тишина. Убийство Веры было слишком большой сенсацией, чтобы служить темой сплетен, и произошло оно при обстоятельствах столь гротескно-причудливых, что у местных сплетников не оказалось достаточного простора для вымыслов. Главные споры, как я понял, шли вокруг того, можно ли хоронить индианку на христианском кладбище. Расследование по делу об убийстве вели инспектор и сержант из Скотленд-Ярда, сразу же вызванные нашим старшим констеблем; к этому расследованию деревня относилась с обычным своим недоверием и фатализмом; во всяком случае, все предположения, которые мне довелось слышать в таверне, отличались неправдоподобием. Элвина открыто не обвиняли; Фред Киндерсли объяснял это популярностью сквайра среди деревенских жителей, особенно пожилых, и их нежеланием пинать упавшего; почти все они были убеждены в виновности Элвина, но дружно ополчались против чужаков, которые позволяли себе говорить об этом.
