И лишь если приглядываться специально, можно заметить на нитке еще одну крошечную вещичку. Золотую. Обычный листик, будто сорванный с золотого куста. Красивый, тонко сделанный. Но дело не в материале, хотя мало кому взбредет в голову, что на игрушечном браслете каким-то образом вдруг очутилось настоящее золото, а совсем в другом. И лишь немногие способны были об этом догадаться.
В багдадском музее этот листик и его собрат лежали под стеклянным колпаком на бархатной подушечке, а витринная табличка гласила, что это сережки шумерской принцессы, которым насчитывается ни много ни мало… четыре с половиной тысячи лет.
Джафар позаботился о том, чтобы бесценная реликвия превратилась в ничто, затерявшись на двух игрушечных браслетах между пробками от кока-колы и фальшивыми жемчужинами.
Затем настала очередь царских печатей — кургузых каменных бочонков с тонкими клинописными узорами. Пять тысячелетий назад их смазывали охрой и прокатывали по глиняным табличкам, запечатлевая высочайший автограф. Гениальное изобретение для своего времени. Но не менее гениальным был и способ, которым Джафар решил воспользоваться, чтобы укрыть их от посторонних взоров. Он водрузил на верстак громоздкий деревянный ящик, присланный ему неделю назад из швейцарского Невшателя. Внутри оказался целый мини-городок из игрушечных рыцарских замков и шале, воплощенных в фанере до мельчайших деталей — с расписными витражными окнами, с башенками и рвами, даже с прилегающими лужайками, обнесенными псевдокаменными стенами. Все это были музыкальные шкатулки, в чем можно было убедиться, сняв их крышки. Особый ключик после нескольких поворотов вызывал к жизни писклявую, отдающую жестяным дребезжанием мелодию.
Джафар потратил несколько месяцев на то, чтобы отыскать нужные шкатулки и удостовериться, что они послужат идеальным тайником для печатей. Он лично, подслеповато щурясь в своих очках, проштудировал десятки специализированных веб-сайтов в Интернете, переговорил с несколькими мастерами и наконец сделал свой выбор. Сняв крышу с одного из замков, он миниатюрной отверткой отвинтил коробку с музыкальным механизмом и вскрыл кожух. Вот оно! Утыканный крошечными шипами вращающийся барабан, по которому ударял молоточек, производя на свет нехитрую мелодию. Вся ценность была в барабане. А точнее, в том, что он был полым. Действуя в латексных хирургических перчатках, Джафар осторожно снял с полочки первую печать и, затаив дыхание, начал аккуратно, сантиметр за сантиметром проталкивать ее в барабан. Она вошла внутрь просто идеально! Джафар обвел торжествующим взором свою маленькую каморку и быстро пересчитал печати, оставшиеся на полочке. Они были разными по форме и диаметру, но и барабаны в игрушечных домиках тоже были разными — прежде чем сделать свой заказ, Джафар тщательно выписал все необходимые размеры. Швейцарцы — вот ведь нация! — сработали воистину безукоризненно. Остальное дело техники…
Конечно, он управился бы гораздо быстрее, будь у него хоть один стоящий помощник. Взгляд Джафара упал на рулоны упаковочного полиэтилена, и старик вздохнул — три месяца ушло у него на то, чтобы упрятать десятки глиняных табличек с шумерскими письменами. Целых три месяца!..
Он сверился с настенным календарем, украшенным фотографией короля и его прекрасной жены-американки. Ну ничего! Зато теперь работа почти закончена и через пару дней посылочка с «игрушками» отправится прямиком в Лондон. С другой стороны, оно даже хорошо, что Джафар не торопился и все сделал сам — это практически исключало вероятность ошибки. Тем более в его бизнесе — торговле древностями — время всегда было лучшим союзником. Чем дольше ждешь, тем дороже продашь. Аксиома. В конце концов, сами древности ждали новой встречи с людьми четыре с половиной тысячи лет.
Иерусалим, среда, 13:23
Из Псагота ехали с ветерком. В машине долго тянулось неловкое молчание. Первой не выдержала Мэгги:
— Какого черта вы заикнулись о Нури?
— Я рассчитывал, что Акива нам что-нибудь о нем расскажет.
— Неужели не было ясно по разговору, что он ничего не собирался нам рассказывать? Еще неизвестно, может, это против его интересов — рассказывать что-либо нам.
— Вы еще скажите, будто Акива Шапиро убил моих родителей. В чем вы его подозреваете?
«Что ж ты так припустила-то, девочка? Ну-ка осади лошадок…» — мысленно одернула себя Мэгги. Идиотская беседа с Шапиро настолько взвинтила ее, что она совсем позабыла о двух главных принципах работы настоящего переговорщика — соблюдении хладнокровия и недопустимости поспешных оценок.
— Ури, объясните, что в моей идее такого безумного? — уже совершенно спокойно проговорила Мэгги.
— Вы же сами все видели. Он фанатик. Такой же, каким был мой отец. Они — два сапога пара. Все последние годы слыли боевыми соратниками и закадычными друзьями. Как можно подозревать одного в злом умысле против другого?
— Допустим. Убедительно. Шапиро пока отметаем. Кто остается?
— В каком смысле?
— В прямом, Ури! Кто убил ваших родителей? Итак, ваши версии.
Ури отвел глаза от дороги и устремил на Мэгги пораженный взгляд.
— Вы знаете, мне казалось, я не на допросе. И вообще я не привык, чтобы…
— Чтобы что? Я хочу вам помочь, потому и спрашиваю.
— Я не привык к подобной манере общения. Я привык все делать и решать сам. У меня даже нет ставки помощника режиссера, обо всех съемках я договариваюсь лично. И провожу их тоже лично. И, знаете, раньше я как-то обходился без любезной помощи различных… ирландских красавиц!
— Ну, насчет «красавиц» — это вы бросьте, хотя за комплимент, конечно, спасибо. Вы человек восточный, у вас свои правила в отношении женщин, но я человек западный, и у меня свои правила. Понятно?
Ури вновь стал смотреть на дорогу.
— Понятно.
— Вот и отлично. Честно сказать, я тоже не люблю работать в паре с кем-нибудь. Я привыкла, чтобы в зале находились только оппоненты и я. И больше никого.
— И как? Получается?
— Не жаловались.
— Я не об этом. Как вообще так вышло, что вы стали переговорщиком, которого ценит сам Белый дом?
«Пытается исправиться после „ирландской красавицы“…» — догадалась Мэгги и улыбнулась:
— Да как вам сказать…
— А вот так и скажите, как есть.
Она уже хотела было выложить ему всю свою подноготную, даже то, как «особо ценный переговорщик» учудил год назад такое, что и в страшном сне не приснится. И как еще неделю назад расписывала «барьеры» для разных склочных парочек. Но… не стала.
— Наверно, все это у меня из детства.
— Как у маньяков?
Они переглянулись.
— Нет, серьезно. Наверно, ваши родители терпеть друг друга не могли, постоянно ссорились, закатывали сцены, да? И вы, пережив все это, решили посвятить свою жизнь воцарению мира между людьми?
— Вы проницательны. — Мэгги действительно знавала как минимум нескольких своих коллег, которые избрали профессию именно под влиянием тех обстоятельств, которые описал сейчас Ури. — Но у меня все было с точностью до наоборот. Родители всегда жили душа в душу. У нас была самая дружная семья в целом квартале. А вот многим соседям не повезло. Сами знаете… Супругам в общем-то свойственно ругаться, мужьям — время от времени напиваться, а женам — спать с разносчиками молока и коммивояжерами. Как говорится, все мы люди. И вот сколько я себя помню, соседи всегда приходили со своей бедой к маме.
— Зачем?
— Просить совета.
— А вы, стало быть, подглядывали в дырочку и мотали на ус?
— Не совсем. Я просто не отходила от маминой юбки, и так получалось, что присутствовала почти при всех «судебных процессах». Маму ценили. Даже играя во дворе, я часто слышала от соседок что-нибудь вроде: «Иди к миссис Костелло! Она плохого не посоветует!» Нет, правда, она была этаким неофициальным мировым судьей. Ну а поскольку я всегда крутилась поблизости… так невольно и понабралась.
— Наверно, ваша мама гордилась, когда вы пошли по ее стопам, но уже на профессиональном уровне.
— Родители и сейчас мной гордятся.
Ури тут же помрачнел, а Мэгги прикусила язык. Конечно, это было грубо с ее стороны — вот так в лицо ему, совсем недавно потерявшему отца и мать, хвастаться тем, что с ее родителями все в полном порядке. С другой стороны, она была благодарна Ури за интерес. Раньше ее никто и никогда не спрашивал о том, как она стала переговорщиком. Вот, скажем, Эдвард — ему бы это и в голову не пришло…
Чем ближе они подъезжали к Иерусалиму, тем теснее становилось на дороге. Палестинцы тащились на своих арбах и пешком нескончаемыми толпами. Многие из них даже отдыхали на дороге, укладываясь прямо вдоль обочин. Мэгги рассеянно скользила по ним взглядом и вспоминала о разговоре с Шапиро. С одной стороны, он дал понять о своем посвящении в тайну Гутмана, ибо предупредил ее и Ури: «Вы не захотите узнать то, что знаю я, поверьте…» Это раз. Теперь Шапиро убежден, будто израильские власти убили Гутмана именно из-за той тайны. Это два. Непонятно одно: почему Шапиро, человек явно увлекающийся и эмоциональный, не выложил Ури как на духу то, что знал? Может быть, из-за того, что Ури пришел к нему не один, а с ней? И может, потому что именно с ней? Нет, все равно странно. Ведь если эта тайна призвана убедить стороны в том, что мирное соглашение — величайшая ошибка, Шапиро наверняка захотел бы довести ее до сведения американских посредников.
