Закончив пересказ и не вдаваясь в собственные выводы по этому поводу, спросил без особого нажима в голосе:
— Ну и? Что думаешь?..
Ошарашенный услышанным, Мотченко молчал, и его, в общем-то, можно было понять. Впрочем, молчание затягивалось и Грязнов вынужден был прийти своему коллеге на помощь:
— Если не против того, чтобы выделить мне еще пару минут и выслушать мое личное мнение…
— Господи, какие, к черту, «пары минут», говорит!
— Я бы воздержался сейчас от того, чтобы тренькать об этой записи в прокуратуре, и попытался бы прояснить кое-что относительно Безносова и Виктора Тюркина.
— А Тюркин-то здесь при чем? — поначалу даже не «врубился» Мотченко, видимо полностью зациклившийся на упоминании про «Макарыча». — Его же уже похоронили давно. И, насколько мне известно, никаких претензий к. нему со стороны следствия…
— Даже не сомневаюсь, что у вашей прокуратуры и у следователя к нему никаких претензий нет, — начиная злиться, прервал Мотченко Грязнов. — Но лично мне хотелось бы знать, работал ли Тюркин на вашего Макарыча?
Осознавая в душе, что излишне повышенный тон и давление на Мотченко ни к чему хорошему не приведут, он оборвал себя и, отхлебнув дурманящего чая, уже более спокойно произнес:
— Короче так, Афанасий Гаврилыч. Если ты меня хоть немного ценишь, как сыщика…
— Господи, да о чем ты говоришь! — возмутился Мотченко. — Но здесь настолько все неожиданно и-и-и…
Он замолчал было, видимо, подыскивая наиболее нейтральное определение, как вдруг выпалил обрадованно:
— Слушай, Вячеслав Иваныч, а может, я к тебе сейчас подойду? Через пять минут у тебя буду. А? Ведь не по телефону же о таких вещах говорить?
— Принято, — согласился с ним Грязнов. — Только учти, у меня всего лишь граммов двести коньяка осталось, а буфет уже закрыт.
— Ну, об этом, положим, можешь не волноваться. Я и закуску с собой прихвачу…
Иной раз даже вечерами в постели, когда и не спалось, и не читалось, да и телевизор с его галиматьей на экране не очень-то хотелось смотреть, Грязнов начинал философствовать, размышляя о том, что же такое на самом деле память. Что же это за субстанция такая, которая возвращает тебя в давно забытое прошлое, и не просто возвращает мысленно, что еще можно было бы понять, но и возвращает человеку те навыки, которые, казалось бы, уже потеряны навсегда. Вячеслав Иванович давно не ощущал себя ни генералом милиции, ни зубром уголовного розыска, которого знал и побаивался авторитетный мир криминальной России, и уже не сомневался в том, что ему ни-ко-гда не восстановить те профессиональные навыки сыщика, которые он приобрел за годы работы в уголовном розыске. И уж тем более никогда не выдвинуть вполне реальные, обоснованные рабочие версии, от которых можно было бы плясать, как от той самой знаменитой печки.
А вот поди же ты, что делает, родимая! Стоило ему окунуться в реальное уголовное дело, — и все то, что, казалось бы, уже напрочь забыто и потеря но, не просто всколыхнулось в нем, но даже получило какой-то совершенно новый в качественном отношении импульс, и он теперь знал, точнее говоря, догадывался на каком-то подсознательном уровне, где и в каком направлении надо рыть дальше, чтобы выйти на след истинного преступника.
Впрочем, след уже был взят. Дело оставалось за малым.
Испросив у Мотченко разрешения еще разок, причем с глазу на глаз, потолковать с Сохатым, Вячеслав Иванович уже в восемь утра был в отделении милиции, и как только в оккупированный им кабинет «хозяина» ввели Губченкова, кивком отпустил милиционера и, обращаясь непосредственно к задержанному, произнес негромко:
— Не будешь возражать, что столь рано подняли?
На костистом лице Сохатого, которое со времени его задержания вытянулось, казалось, еще больше, проскользнуло нечто похожее на горькую усмешку, и он глухим от напряжения голосом пробормотал, уставившись отрешенным взглядом в окно:
— Издеваться изволите, гражданин начальник?
— Да Господь с вами, Петр Васильевич! Даже в мыслях ничего подобного не было.
— Тогда не вам ли не знать, каково мне сейчас! — уже с надрывной тоской в голосе произнес Сохатый.
— Что, хреновато?
— А вы как думаете? — вскинулся глазами Сохатый. — Я еще понимаю — зону топтать по делу, но когда из-за какого-то гада, который подкинул тебе замаранный ствол, на расстрельную статью идти, это…
Он крутанул головой, словно его пробил нервный тик, и уже совершенно упавшим голосом закончил:
— Рано подняли… Да знали бы вы, что я вообще ни одну ночь глаз не сомкнул.
— Что, боишься, «паровозиком» пойдешь? Все на тебя повесят?
— Боюсь, — покосившись на Грязнова и обреченно вздохнув при этом, признался Сохатый. — Боюсь! И оттого боюсь, что я лучше кого бы то ни было этого гада знаю. И если уж он решил ни в чем не повинного мудака Кургузого под вышак подвести, то ему ничего не стоит теперь и всю колоду перетусовать.
— Гад, насколько я догадываюсь, это твой хозяин, Шкворень? — уточнил Грязнов.
— Ну а кто же еще? Он и есть — Осип Макарыч Шкворень. При его-то связях в прокуратуре да в самом Хабаровске…
Он замолчал и безнадежно махнул рукой.
— Я еще удивляюсь, с чего бы это со мной до сих пор валандаются, а не всучили приговор.
Как бы пропустив мимо ушей «крик души» Сохатого, Грязнов кивнул ему на стул и, когда тот сел, спросил негромко, стараясь не давить на психику:
— А что, у него действительно крутые завязки в Хабаровске?
— Круче не бывает. Причем не только в Хабаровске, но и в вашей Москве.
— Икра?
Теперь уже Грязнов в упор рассматривал сгорбившегося на стуле мужика.
— Ну! — кивком подтвердил Сохатый: судя по всему, он окончательно определился относительно своего хозяина. — Однако не только икра.
— Рыба? — закосил под наивного дурачка Грязнов.
— Господи, да о чем вы! — вскинулся от столь непролазной наивности Сохатый. — Рыба… Рыбка — это так… мелочевка, для карманных расходов.
— И даже амурская осетринка? — забросил удочку Грязнов, уже догадывающийся о тех километрах паутины из японских сетей, поставленных батраками ухватистого Макарыча.
— И осетринка тоже! — разъярился Сохатый. — Вместе с черной икоркой, которую он поставляет не только в столичные рестораны, но и на столы особо нужных людей! Причем не в Хабаровске, а в вашей Москве! Но даже не это главное, хотя навар тысячепроцентный.
— Панты? — догадался Грязнов.
— Да. Медвежий Желчный пузырь, ну и как побочный товар — шкуры того же тигра, рыси да медведя. Нынче, говорят, для богатых в Москве особый шик, чтоб на стене висела шкура медведя или той же рыси.
Вячеслав Иванович слушал Сохатого, которому уже нечего было скрывать, и его буквально распирало от ненависти к своему бывшему «благодетелю», и в его голосе прорисовывалась еще не до конца сформировавшаяся версия того, что случилось в Стожарах.
— Слушай, Петр Васильевич, — негромко произнес он. — Ты же, надеюсь, довольно неплохо знал Тюркина?
— Это что, Витьку, что ли?
— Ну! — подтвердил Грязнов, невольно поймав себя на том, что уже довольно прочно вжился в дальневосточную лексику, где это самое «ну» заменяет едва ли не половину словарного запаса не очень-то болтливых мужиков.
— Так он ведь уже того…
— Само собой, что «того». Но это еще ничего не меняет, и мне бы хотелось уточнить кое-что.
Все-таки Сохатый не зря поимел свою кликуху и, начиная догадываться, куда клонит столичный опер, сразу же насупился и, покосившись на плотно прикрытую дверь, словно боялся того, что его могут подслушивать, едва слышно произнес:
— Я… я много чего знаю. Даже то знаю, о чем эта сука подколодная и сама хотела бы забыть. А вы… вы обещаете помочь мне?
Сохатый явно торговался, и Грязнов не осуждал его за это. Мужика можно было понять.
— Помогу, — пообещал Грязнов. — Но только в том случае, если мы пойдем в одной упряжке.
— То есть полная чистуха и ничего более, кроме правды? — хмыкнул Сохатый.
— Точно так.
— Хорошо, — после недолгого колебания произнес Сохатый. — Спрашивайте!
— Тюркин! Он что, тоже пахал на Шкворня?
— Ну!
— Рыбалил? Икру солил?
Сохатый прищурился на Грязнова, слизнул языком губы и негромко попросил, кивнув головой на пачку лежащих на столе сигарет:
— Вы позволите? Во рту все пересохло.
— Да, закуривай.
Прикурив от зажигалки, он затянулся и сказал, как о чем-то совершенно ненужном ему:
— Рыбалил, говорите? Икру солил?.. Не-е-ет. Витюша у нас по-крупному работал, он на зверя ходил. На того же марала, когда заказ шел на панты, на медведя, баловался рысью, да и тигра, бывало, мог выстрелом в глаз уложить.
