— Ты о Сохатом? — с той же угрюмостью в голосе перебил его Мотченко. — Так все это надо проверять и перепроверять. Но дело даже не в этом.
Он замолчал было, отбивая пальцами какой-то перестук, и, словно винясь в чем-то перед гостем, покосился на Грязнова.
— В общем, тут такое дело, Иваныч. Я хотел раз и навсегда положить конец той волне, которую погнал на Шкворня Сохатый, и приказал своим ребятишкам добыть «пальчики» Шкворня. Незаметно для него самого, конечно.
И замолчал, все так же по-собачьи виновато покосившись на Грязнова.
Далее он мог и не рассказывать, однако Грязнов не удержался, спросил:
— И?
— Чего «и»? — нехотя отозвался Мотченко. — Будто сам не догадываешься?
— Шкворень?
— Да!
— Выходит, тот след на внутренней планке «Вальтера» его, Макарыча?
— Да.
— И выходит… выходит, что он, наш многоуважаемый товарищ Шкворень, стрелял в Шаманина с Кричевским?
— А вот в этом, дорогой товарищ Грязнов, я очень сильно сомневаюсь, — с непонятной злостью вскинулся Мотченко.
— Что так? — удивился Грязнов.
— А то, что не вижу даже мало-мальского мотива, чтобы пойти на такое убийство.
— А икра? — напомнил Грязнов.
Мотченко отрицательно качнул головой:
— Исключено.
— Почему?
— Да потому, что ты сейчас в Стожарах, а не в каком-нибудь сраном Вашингтоне или там в Чикаго, где все подчинено закону! И это дело в нашей прокуратуре сразу же спустили бы на тормозах, даже не успев открыть его.
«Лихо! — невольно хмыкнул Грязнов. — Стожары, а не какой-нибудь там сраный Чикаго, где все подчинено закону… Лихо!»
— И все-таки? — тормошил он майора, продолжая гнуть свою линию.
— Ну, а если все-таки, — устало, словно из него откачали весь воздух, отозвался Мотченко, — то если бы кто-то и раскрутил это дело, то все концы сошлись бы на Сохатом, который, в свою очередь, будучи довольно умным мужиком и подсчитав все минусы и плюсы, взял бы промышленный отлов лосося и засолку икры на себя. Спрашиваешь, почему? Да потому, что в этом случае на свободе оставался бы хозяин, причем довольно богатый и влиятельный хозяин, который как бы становился прямым должником Сохатого. И поверь мне, стожаровскому менту, что подобного случая Сохатый не упустил бы. Вот оно и выходило, что не было смысла Макарычу делать засаду в кедровнике. Не было!
— Что ж, логично, — вроде бы согласился Грязнов. — Все логично. Но при всем этом в Шаманина и Кричевского все-таки стреляли. Причем мало того, Шаманина добили контрольным выстрелом в голову, и тот, видимо, совершенно случайный «пальчик» на внутренней стороне планки принадлежит не Сохатому и не Кургузому, а именно ему — господину Шкворню! И от этого ни-ку-да нам с тобой не уйти.
Все это прекрасно понимал и Мотченко, вынужденный в то же время раскрыть Грязнову глаза на действительность, и оттого сказал без особого энтузиазма в голосе:
— Ты считаешь, что надо задержать и допросить? Я имею в виду Шкворня.
— Упаси бог! — успокоил его Грязнов. — Уверток у него будет более чем предостаточно. Скажем, тот же Сохатый принес ему домой якобы найденный им ствол и попросил помочь разобрать его, чтобы смазать да собрать обратно. А вот что он насторожится, примет какие-то встречные меры, в этом можешь не сомневаться. Чувствую, что этот зверь на что угодно может пойти, вплоть до того, чтобы раз и навсегда убрать ставшего опасным для него Сохатого.
— Что же выходит, ждать и догонять? — противореча самому себе, произнес Мотченко.
Грязнов неопределенно пожал плечами.
— Ну, положим, не ждать и догонять, однако и торопиться не стоит. Дров наломать можно. Но единственное, что тебе сейчас необходимо сделать, так это перевести Сохатого в одиночку и приставить к нему людей, которым ты мог бы полностью доверять. Как ты сам сказал, чтобы исключить возможность «сердечной недостаточности», что сейчас весьма модно в тех же СИЗО и тюрьмах. Это — раз. И второе…
Он задумался и, как бы рассуждая сам с собой, посоветовал:
— Что бы я еще сделал сейчас на твоем месте, так это еще разок допросил бы Кургузова.
— Относительно его последнего разговора с Шаманиным? — догадался Мотченко.
— Считай, что угадал.
— В кабинет ввели окончательно сломленного мужика, который даже при наиближайшем рассмотрении мало напоминал прежнего Семена Кургузова. Некогда размашистые, а теперь совершенно опущенные плечи, типично старческая сутулость, осунувшееся, посеревшее лицо с синюшными кругами под глазами, но главное — сами глаза: затравленные и блекло-бесцветные, словно этому человеку только что объявили смертный приговор.
Впрочем, ничего удивительного в этом не было, уже, видимо, не надеясь, что истина восторжествует, и следствие выйдет на след истинного убийцы Шаманина, он готовился к самому худшему для себя варианту.
И это его состояние не могло оставить Мотченко безучастным. Он вдруг подумал о том, что Кургузое, как это ни прискорбно для него, для майора Мотченко, действительно был не далек от того, к чему сейчас готовился, уже не веря более честному, но главное, непредвзятому расследованию того преступления, и от этого у Мотченко окончательно испортилось и без того препаскудное настроение.
Если Семен Кургузов не верил в силу правосудия, значит, в нее уже не верили и его земляки, соседи того же Кургузова и его соседи, от которых не скроешь правды.
Сразу же решив не темнить и не вилять перед Семеном, Мотченко кивком отпустил милиционера, и когда тот вышел за порог, прикрыв за собой дверь, показал Кургузову на стул с мягкой спинкой.
Затравленно озираясь и, видимо, не ожидая для себя ничего хорошего, Кургузов осторожно опустился на краешек стула, и на его шее дернулся костистый кадык.
На мужика было больно смотреть, и Мотченко, словно он был виноват в том, что над этим дебильным алкоголиком зависла сто пятая статья, в былые времена называвшаяся «расстрельной», невольно отвел глаза.
— Кури.
Вновь сглотнув своим костистым кадыком, Семен осторожно потянулся за сигаретой, однако видно было, что сейчас ему не до курева, и сигарету он принимает только потому, чтобы не обидеть «Гаврилыча», о котором в Стожарах шла в общем — то добрая молва. «Правильный мент. Да и подлянки еще никому не делал».
Мотченко дождался, когда Кургузый сделает первую затяжку, и негромко спросил, бросив на Семена пронзительный взгляд:
— Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к «Вальтеру»?
— Но ведь я же!.. — взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.
— Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное — труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, — это так же легко разбивается в пух и прах.
Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:
— Врубаешься?
Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.
— Да… Но ведь я…
— Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… — Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: — Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?
И дождался угрюмого кивка и едва слышного «да».
— И помнишь все, что тебе он говорил?
— Да.
— А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?
— Про Витьку Тюркина?
— Ну!
— Спрашивал. Он еще что-то и про тигра спросил.
— А ты?
— Да ничего. Просто послал его куда подальше с его тигром, вот и все.
— А про Шкворня ты, случаем, не упоминал? Что, мол, ты пашешь сам на себя, а Тюркин батрачит на Шкворня.
— Ну! — почти выдавил из себя Кургузый, видимо, не зная, как отвечать на эти вопросы.
— Что «ну»? Сказал Шаманину про Шкворня или нет?
— Вроде бы как сказал.
— Ладно, хорошо, — позволил передохнуть ему Мотченко. — Теперь дальше, и самое главное. Ты об этом своем разговоре с Шаман иным Сохатому рассказывал?
— А то как же! — набычился Семен. — Он у меня, сука подколодная, все до последнего словечка выпытал. Как лагерный кум на «собеседовании».
Мотченко угрюмо смотрел на Кургузова. Теперь-то он точно знал не только истинную причину убийства Шаманина, но и то, кто именно стрелял в Шаманина с Кричевским. О дальнейшем можно было не расспрашивать.
И все-таки оставался один-единственный вопрос, который мог бы расставить все точки над «i» и который до последнего момента не задавал начальник милиции Сохатому.
— А теперь слушай сюда, Петр Васильевич, и постарайся напрячь свою память.
