— Поглядим, — мрачно улыбаясь, ответил Шестак. — Иди, напиши подробно, кого знаешь, кто дал фото, сколько заплатили…
— Ну? — дождавшись, пока закроется дверь за вышедшим из кабинета парнем, повернулся он к Соломатину.
— Поторопился, — Глеб закурил папиросу. — Может, это живец, подставленный, чтобы выяснить наши намерения, а я, не подумав, дернул за нитку обратной связи. Зато теперь они точно знают, что Фомин нас интересует.
— Непонятно, но красноречиво, — засмеялся Шестак.
— Да нет же, пойми, за этим наблюдателем тоже могли наблюдать! Ждать, что произойдет, а когда произошло, раньше нас позвонить. Посмотришь, ребята вернутся ни с чем. Оборвали ниточку, хотя и не до конца. Не подумали, что «Цветок папоротника» не то что нитка, — веревка!
— Для тебя, может быть, — откинулся на спинку стула Шестак. — А я, представь себе, пока мало понимаю в этой истории. Парня придется постращать и отпустить. Нет основания для его задержания, но пока он пишет захватывающую летопись, ты, будь любезен, введи меня в курс дела. А то у меня под носом натуральные парижские тайны, а я ни сном ни духом! Надо было сразу прийти к старому товарищу Володе Шестаку и рассказать, глядишь, помог бы. Ты к себе не торопишься? Тогда рассказывай.
И Глеб начал рассказывать историю странного знакомства с Фоминым.
Звонок Мирона заставил Рунина вылезти из ванны. Закутавшись в большой махровый халат, он прошлепал босыми ногами к телефону, снял трубку.
— Алло, Витя, это я!
— Ты меня из ванны вытащил, — недовольно сказал Рунин. — Если не срочно, то перезвони.
— Срочно! — отрубил Мирон, и сердце Виктора Степановича болезненно сжалось в нехорошем предчувствии. — Наблюдателя в участок поволокли. Постовые на патрульной машине.
— Позвони на маячок к Моисею, пусть отрубят. Потом перезвонишь мне. Все, жду…
Бросив телефонную трубку, Рунин прошел в ванную, быстро встал под душ, включая то холодную, то горячую воду. Едва успел вытереться и одеться, как телефон снова зазвонил.
— Все сделал, — голос Мирона прерывался от волнения.
— Молодец. За домом его девки поглядите, — приказал Рунин. — Моисея отправь куда-нибудь, ребят пересади в другое место, пусть продолжают ждать. Где Жорка?
— Слинял! — Мирон не скрывал озабоченности.
— И его поищи. Понял? Потом смотаешься к Икряному и Учителю, предупреди, чтобы немедленно сообщили, если Юрка появится. Вечером позвони, доложишься и начнешь работать с Левой. Вы уже в контакте?
— Виделись.
— Смотри там, без рук! — предупредил Рунин. — Генерал Льва Михайловича нам теперь очень понадобится. Осознал?..
На работе Соломатина ждал сюрприз. Увидев входящего в кабинет Глеба, капитан Гаранин сразу же сказал:
— Наконец-то! Спустись в бюро пропусков, там дожидаются.
— Кто?
— Филатова…
Сбегая вниз по лестничным маршам с забранными сеткой пролетами, Соломатин подумал, что сюрпризы бывают и неприятными: что понадобилось от него Нине Николаевне?
С тяжелым чувством открыв дверь бюро пропусков, он прошел мимо дежурного милиционера и бегло оглядел небольшой зал: неужели надоело ждать, ушла?
— Глеб Николаевич?
Он обернулся. Рядом стояла Ирина.
— Извините, что назвалась маминой фамилией. Сейчас понимаю, как была неправа.
Глеб смотрел на нее и не узнавал: несколько дней назад она выглядела по-другому — юной, беззаботной, и ему стоило немалого труда найти с ней общий язык. Теперь перед ним похудевшая, осунувшаяся девушка, грустная, повзрослевшая.
— Мы можем поговорить?
— Да, конечно, — Глеб быстро прикинул: заказывать пропуск означает поставить в известность о ее приходе Собачкина, а этого не хотелось. — Пойдемте, посидим на бульваре?
Они пошли по старому кривому переулку, вышли к бульвару, нашли свободную скамейку, уселись. Пока Глеб раздумывал, как бы половчее повести разговор, чтобы девушка не замкнулась, Ирина начала рассказывать сама. О том, как однажды вечером пришла домой и совершенно случайно сняла трубку параллельного телефона, полагая, что звонит кто-то из ее знакомых. Но звонили не ей, а Николаю Евгеньевичу. Разговор был малопонятный, полный скрытых угроз и намеков.
Сначала она хотела повесить трубку, однако любопытство заставило слушать дальше. Какой был голос у собеседника Николая Евгеньевича? Запоминающийся — мягкий, хорошо поставленный баритон приятного тембра. Баритон прекрасно владел собой и, как ей показалось, чувствовал себя полным хозяином ситуации.
Нет, покойный Николай Евгеньевич никак его не называл. Трубку параллельного аппарата она положила еще до окончания их разговора — боялась, что отчим заподозрит неладное и потом устроит скандал. Тогда она еще наивно считала домашние скандалы ужасным бедствием, но это было еще до того, как их с матерью — да, да, вместе с Ниной Николаевной — захватили в плен разбойники. «Что вы улыбаетесь, Глеб Николаевич? Я говорю вполне серьезно…»
Они держали их, словно заложников, в собственной машине. Тогда не подумала, что одно происшествие может быть связано с другим, но приказание матери молчать о происшедшем инциденте заставило думать, искать ответ. Разве не логичнее заявить в милицию или хотя бы рассказать Николаю Евгеньевичу? Но вскоре с ним произошло непоправимое несчастье, и в доме поселился страх. Все боятся — искренности друг с другом, воспоминаний, разговоров на темы, связанные с работой покойного Филатова.
Она назвала отчима по фамилии, как совершенно постороннего человека. Вообще боятся. Чего? Пожалуй, всего сразу. Да, она чуть не забыла об истории с кольцом! Впрочем, стоит ли рассказывать?
Последняя размолвка с матерью, скорее, даже не размолвка, а разрыв, заставил искать помощи родного отца. Ирина ее получила — помощь, поддержку и кров. К матери теперь не вернется, это решено, а Соломатину позвонила, чтобы отдать заявление, где подробно описано случившееся, начиная с истории с кольцом. Папа одобрил ее поступок. Зачем она заявляет? Чтобы выяснили правду. Как жить в атмосфере вечных недомолвок и страхов, лжи и обмана, погони за материальным благополучием, построенным на той же лжи и том же страхе? Уж лучше правда…
Она вынула из полиэтиленового пакета пачку исписанных округлым детским почерком листков:
— Возьмите, пока я не передумала.
— Ваша мать знает об этом?
Глеб взял листки.
— Нет, — Ирина поднялась. — Я пойду? Наверное, меня вызовут? Там есть мой новый адрес и телефон. Пока живу у отца, а потом видно будет…
После беседы с Ириной Соломатин пришел к следователю Глотову. Молча положил перед ним ее заявление.
— Скверно, — отодвигая от себя прочитанные бумаги, задумчиво произнес Слава. — Это называется вновь открывшимися обстоятельствами, а доказательств никаких. Есть такая отрасль науки, виктимология, от латинских слов «виктима» — жертва, и «логос» — учение. Она исследует роль потерпевшего в механизме преступного поведения. Сдается, Филатов попал в роль «молчаливой жертвы», собственным поведением создав ситуацию, которая привела его в петлю.
— А записка? — возразил Соломатин. — Сейчас я несколько иначе склонен оценивать его слова: «Теперь я знаю».
— Нам надо выяснить то, что он узнал! — отметил Глотов. — А мы топчемся на месте. Я поинтересовался состоянием дел на работе покойного. Есть признаки крупных хищений стройматериалов, ребята из ОБХСС работают. Где-то притих «поставщик по февралю», большой черный делец, которого голыми ручками не взять, поскольку он вроде ежа — выставил вокруг иглы связей и крепкой круговой поруки. С этой точки зрения Филатов мог стать одной из его жертв, неожиданно попытавшейся выйти из-под контроля. Про Оракула слыхал?
— Доводилось, — признался Глеб. — Мифическая фигура: никто не видел, а в материалах эта кличка мелькала. Меня, Слава, другое радует. Теперь есть официальное заявление, и никакой Собачкин слова не посмеет сказать.
— Посмеет, — горько усмехнулся Глотов, — еще как посмеет. К сожалению, наша система долгие годы была вообще вне всякой критики как снаружи, так и изнутри. Скрывались наши проблемы от народа, все решалось кулуарно, словно не в народе наша сила, не в опоре на него. Посмотри книжки про милицию — там же не люди, херувимы!
— Согласен, — кивнул Соломатин. — Я это называю «контрпропагандой». Когда есть «они» и все остальные, когда за правду не милуют, с мнением подчиненных не считаются, прикрываясь демагогией и создавая вокруг себя ядро «удобных», полностью зависящих от начальства. Я сам с выговором, знаю, как и что делается. Хотя у нас говорят: тот не милиционер, кто не имел ни одного выговора. Но подавляющее большинство начальников их не имеет, даже если серьезное дело завалят.
