сделать всё наилучшим образом, но уж больно очевидно, что ты не хочешь присутствия Эйдена. Ты всё время подходишь к нему и просишь его уйти — ну и что дальше?
— Эмма, я не знаю, как мне ещё сказать, чтобы ты поняла: у меня нет желания убрать Эйдена из моего дома! Я просто хочу, чтобы он подышал свежим воздухом, увидел других людей, кроме нас с тобой, и вообще как-то начал соприкасаться с реальной жизнью. Ничего хорошего в том, что он постоянно находится здесь, с нами.
— Ему становится лучше, — настаивала я. — Я же вижу. Он стал слышать меня. Он всё понимает.
— Тебе видится то, чего нет. Я, знаешь ли, со своей колокольни вижу всё несколько иначе. Ему не становится лучше, Эмма, он по-прежнему похож на овощ. Он сидит без малейших признаков человеческих эмоций на лице. На днях был случай — выхожу я из ванной, а он стоит в коридоре. Просто стоит и смотрит в одну точку, и всё.
Я потёрла участок сухой кожи на руке и стала нервно расхаживать по кухне.
— Овощ? Какого хрена, Джейк? Как ты можешь так говорить?!
Он снял очки и сдавил пальцами переносицу:
— Неудачно выразился…
Но было слишком поздно. Его слова были не просто резкими — в них крылась какая-то жестокость, но это никак не меняло то, что они были правдой. Когда я заговорила, голос у меня задрожал от неуверенности:
— Но… ты правда думаешь, что он овощ? Ведь он вроде бы… осознаёт, что творится вокруг. Разве нет?
Джейк придвинулся ко мне, взял меня за плечи и заглянул глубоко в глаза:
— Эмма, у него глубокая психологическая травма. Сколь бы сильно ты ни хотела, у тебя не получится справиться с этим в одиночку.
17
Всё убранство в кабинете доктора Фостер было призвано искупать посетителя в волнах безудержного жизнелюбия, едва не переходящего рамки разумного. В подростковом возрасте я бы подобную комнату возненавидела. Я села на ярко-красный диван и посмотрела на абстрактную картину, висевшую на стене напротив: на ней в бурном танце кружили большие, щедрые мазки всех возможных оттенков жёлтого, какие только были известны художнику. Узор на ковре напоминал дизайн коробок для завтрака 80-х годов: переплетающиеся петельки основных цветов.
Был четверг, я решила покончить с нашим затворничеством и выползти в мир, и вот мы двое выбрались из дома, как медведи из берлоги после спячки, потирая глаза и щурясь от солнечного света. Пока мы ехали в клинику, я старательно пыталась унять дрожь в руках, которая появлялась, как только я бралась за руль, и избегая смотреть в глаза окружающим. Эйдена нужно было показать психотерапевту: он потихоньку приспосабливался к жизни вне больницы, и теперь было самое время прислушаться к увещеваниям Джейка. К счастью, доктор Фостер выразила готовность заниматься с Эйденом даже до того, как он будет официально переведён в разряд живых.
Открываясь, дверь проскребла по деревянным половицам, издав пронзительный скрип, и Эйден, хватанув вдруг ртом воздух, вытянулся в струнку. Его лицо побледнело так, как мне ещё не доводилось видеть с тех пор, как мы пытались заставить его войти в лес. Я накрыла его руку своей, делая это очень медленно, как и всегда, когда касалась его.
— Здравствуйте, Эмма! Доброе утро, Эйден! — Доктор Фостер была такой же жизнерадостной, как и её приёмная, но в ней это качество было вполне органично и не производило впечатления искусственности — её фото отлично бы смотрелось на коробке с мюсли для здорового питания. Она излучала естественность и лёгкость — эдакая душа компании. — Проходите!
Эйден последовал за мной в кабинет. После исчезновения Эйдена во время наводнения я одно время ездила в Йорк на психотерапию. Вот там кабинет был именно таким, каким я представляла себе типичный кабинет психолога: просторный и с минималистской обстановкой, состоящей из удобных кресел, книжного шкафа и большого деревянного стола. У доктора Фостер всё было наоборот — кабинет был полон разных красок и деталей интерьера, от корзин с игрушками и художественных работ на стенах до пары букетов свежих цветов на подоконнике.
— Садитесь, где вам удобнее.
Я задержалась взглядом на кресле-мешке, но в итоге решила, что если сяду в него, то уже никогда не встану, поэтому выбрала пластиковый стул с вертикальной спинкой, а другой стул пододвинула Эйдену.
— Очень рада, что вы решили меня навестить! Думаю, это очень полезно для того, чтобы Эйден двигался вперёд.
Я не знала, что сказать, поэтому просто кивнула. Не то чтобы я была с ней не согласна — нет, я с радостью ехала на приём, просто добраться до клиники было тем ещё мучением. Мне пришлось накинуть Эйдену на голову одеяло, чтобы не дать папарацци делать фотографии — я не могла допустить, чтобы их печатали без моего согласия.
— Приятно видеть тебя снова, Эйден! Вижу, ты постригся.
— Это я постаралась… тупыми ножницами над раковиной в ванной, — со смехом призналась я, но смех вышел не слишком естественным. — Мда. Не самая лучшая стрижка в мире.
— О, что вы, выглядит весьма привлекательно! — Приятные йоркширские нотки в её голосе благотворно подействовали на мои нервы: она говорила как старая добрая подруга. У бишоптаунцев своеобразный, немного напыщенный говор, и хотя среди них попадаются и обладатели сильного йоркширского акцента, чаще всего местные обитатели говорят как ведущие на канале BBC.
Я улыбнулась, глядя на Эйдена:
— Думаю, ему нравится. Он пока не может сказать мне об этом, но мне нравится думать, что если бы он мог, то сказал бы.
В ответной улыбке доктора Фостер мне почудился едва заметный намёк на сарказм, и не уверена, что я была в восторге от её последующей реакции, сопровождавшейся неспешным кивком головы:
— Непременно. Что ж, Эйден, я бы хотела, чтобы сегодня ты нарисовал мне ещё несколько картинок. Ты не против? Прекрасно, — быстро ответила она сама себе, чтобы не акцентировать внимание на отсутствии реакции Эйдена. — Давай-ка я устрою тебя вот за этим столом. Тут много цветных карандашей и бумаги, рисуй всё, что придёт тебе в голову. Вот так. Замечательно.
