этом. — Она с глубоким стоном встала на ноги, потирая колени. — Возраст не шутка. Скоро похолодает, вот увидите! — подмигнула она. — Ну, Эйден, как у тебя дела? Что ты для меня нарисовал?
Эйден протянул руку с листом бумаги, и я расплылась в улыбке: одного лишь того факта, что мой сын держал в руке свой рисунок, мне было достаточно, чтобы испытывать радость. Только вот доктор Фостер совсем не улыбалась. Я встала, поддерживая рукой живот, и перешла на другую сторону комнаты. Тогда-то я и увидела, что нарисовал Эйден.
Как и в его первом произведении, на рисунке не было ни одной фигуры — только полный хаос. На этот раз он избрал в качестве инструмента два красных карандаша, и весь бумажный лист от края до края был заполнен беспорядочными красными линиями, как и на его первом рисунке, сделанном в больнице. Но было и одно отличие. В центре рисунка Эйден изобразил два ряда острых белых зубов. Челюсти были широко распахнуты, готовые схватить добычу. Моим первым инстинктивным желанием было вырвать рисунок у него из рук, порвать на мелкие кусочки и выбросить. Но я этого не сделала. Я кивнула и улыбнулась, несмотря на то, что по всему телу у меня ползали огромные мурашки.
18
Я не стала забирать у доктора Фостер жуткое художество Эйдена, не желая впускать к себе в дом зло ни в каком виде. Но как она сообщила мне, когда мы выходили из кабинета, у Эйдена должен был быть хоть какой-то способ выразить свои эмоции, и поскольку в устной форме у него это не получалось, нужен был другой вариант. В этом смысле рисование обещало хороший терапевтический эффект. Вернувшись в машину, я некоторое время просидела, обняв руль и стараясь взять себя в руки. Я знала, что мне надо было сделать, но была отнюдь не уверена, что хочу этого.
— Ладно, Эйден, поехали домой.
Заходя в дом, нам удалось увернуться от журналистов, и после обеда, состоявшего из сэндвичей с мясным салатом — я последовала совету Джейка насчёт здорового питания, я сделала глубокий вдох и открыла дверь гаража.
Наша машина всегда стояла на дорожке возле дома не просто так. Дело было не в том, что мы не пользовались гаражом, а в том, что машина туда просто не помещалась. Роб прав, внутри дома красок было мало — а всё потому, что все остальные краски прятались в гараже. Здесь мы отдавались творческим порывам, здесь была наша художественная мастерская.
Я щёлкнула выключателем, и всё вокруг ожило.
— Всё хорошо, Эйден, можешь заходить. Не бойся. — Я хотела было поднять внешнюю дверь гаража и впустить внутрь дневной свет, но вокруг дома продолжали ошиваться репортёры — куда они денутся?! Поэтому пришлось довольствоваться светом, проникавшим через дверь в кухню. — Хочу тебе кое-что показать.
Стены были увешаны холстами. Большинство картин были мои, которые я начала рисовать сразу после наводнения и не могла остановиться, пока наконец несколько лет назад меня не отпустило, и я не смирилась со «смертью» Эйдена. Глубоко вздохнув, я взяла Эйдена за руку и повела по гаражу. Ощущать его руку в своей было необычно: она была намного больше той детской ручки, которую я держала десять лет назад. Несмотря на то, что на вид он был намного младше его сверстников-школьников, нельзя было забывать, что он уже подросток. Почти что взрослый человек.
— Это мы с тобой, — сказала я, показывая на портрет молодой девушки с большими глазами, держащей на руках младенца. — Когда ты появился на свет, я боялась всего подряд, но так тебя любила, что страхи отступили на задний план. А вот ты в плаще Супермена. — Я улыбнулась: картина была нарисована по памяти через полгода после исчезновения Эйдена. За агрессивными мазками и обилием красного скрывалась мучительная боль, но нахальную физиономию Эйдена мне удалось запечатлеть идеально. Мы перешли к следующему портрету, и улыбка улетучилась. — А вот с этой всё сложнее. Мне было плохо, я очень скучала по тебе и не знала, куда себя девать. Чувствовала себя такой никчёмной… — Это был мой собственный портрет крупным планом. Та я, что была на картине, ощерилась, глаза глубоко запали, кожа была покрыта красными пятнами, а над скулами расплылись тёмные синяки. После наводнения прошёл год, и я переживала период сильной злости.
Я сжала руку Эйдена и двинулась дальше. По крайней мере, он потихоньку привыкал к моим прикосновениям. В следующей группе картин одна была похожа на другую.
— Видишь? — тыкала я пальцем в каждую по очереди. — Эти торты я делала каждый год на твой день рождения, ни одного не пропустила. Третье апреля. Вот первый год, я испекла для тебя торт с Железным СуперБэтменом [12]. Смотри, у него плащ, железная броня и ушки, как у Бэтмена. Тебе бы понравилось. В тот год было солнечно. А вот этот был в виде «Феррари» с крыльями. Ты каждый раз говорил, что хотел бы на день рождения летающую машину. Потом я сделала тебе торт с драконом, совсем как твой Ореховый. Там и внутри были грецкие орехи с ванильным кремом. — Мне пришлось сделать паузу и откашляться, чтобы не дать волю чувствам. — Понимаешь, зачем я всё это рисовала? Я хотела выразить красками свои чувства. Когда ты пропал, я стала рисовать. Всё это нарисовала. — Я пробежалась глазами вдоль всей плотно увешанной картинами стены, дойдя до самой последней. Той, что с одной стороны была вся разорвана в клочья. Задерживаться на ней я не стала. — Так что ничего страшного, если тебе тоже хочется нарисовать то, что ты чувствуешь. Я поставлю тебе мольберт. Здесь у нас есть краски, и я буду рада, если ты снова будешь рисовать, как в детстве.
Я переставила мольберт в центр помещения, опустила подставку до высоты, удобной для Эйдена, подтащила к нему маленький столик, а прямо перед мольбертом поставила стул. Затем я принесла пару банок из-под варенья, наполненных водой, а рядом с ними разложила краски и кисти — все, какие были.
Где-то в душе я горела желанием присоединиться к нему и размышляла над тем, послужит ли для него стимулом, если он увидит, что кого-то ещё рядом с ним занимается творчеством, но в конце концов
