в коридоре. Косметика была уже сложена в картонный оранжевый пакет, который стоял на комоде, четко по центру. Вскоре полицейские вышли из квартиры, но заговорила Клаудиа, только когда они уже были на мосту перед домом Гаспарини. Она остановилась на самом верху, у перил, и оперлась о них спиной и ладонями.
– Я восхитилась ее благоразумием и тем, как хорошо она умеет хранить секреты. И призналась, что, конечно, тоже не прочь узнать, как можно сэкономить, потому что косметика – моя страсть, и мне хотелось бы пользоваться самой лучшей. Потом сделала несчастное лицо и посетовала, что мало что могу себе позволить с такой зарплатой.
Брунетти слушал ее зачарованно, как питон – дудочку факира.
– Я еще немного поулыбалась и сделала пару комплиментов. Синьора Гаспарини смерила меня таким до-олгим взглядом и спрашивает: «А принимаете ли вы лекарства?» Я не сразу сообразила, к чему это, потом говорю: «Да, принимаю. У меня проблемы по женской части». – И, улыбаясь собственной изворотливости, Клаудиа произнесла: – После такого даже женщины вопросов не задают.
Гвидо усмехнулся и покачал головой.
– Она сказала, что попытается мне помочь, но должна все хорошенько обдумать.
– Если потом сможет вспомнить свое обещание, – невольно заметил Брунетти.
– Гвидо, не будь таким вредным.
– Мои извинения!.. И что же ты на это ответила?
– Что буду на седьмом небе от счастья. И получила приглашение на чай, – улыбнулась Гриффони. – Подкрепленное намеком на то, что хорошо бы захватить с собой сладости – для нее и Беаты.
Брунетти подумал, что его матушка наверняка восхитилась бы ими обеими.
– В следующий понедельник, в три.
Клаудиа оттолкнулась от перил и стала спускаться по лестнице.
21
Уже возле самой церкви Гриффони сказала:
– Интересно, почему она так ее не любит?
– Расшифруй, пожалуйста, – попросил Брунетти.
– Почему профессоресса Кросера так не любит синьору Гаспарини? Беспомощную старушку, которая как может сражается с болезнями и стариковской слабостью и уже не в силах сама контролировать свой быт?
– Это причины для того, чтобы пожалеть человека, Клаудиа, а не полюбить его, – сказал Брунетти, заранее зная, как нравоучительно это прозвучит.
– А что такое ревность, ты знаешь? – засмеялась в ответ Гриффони. – И чувство собственничества?
– Муж профессорессы неделями работает в Вероне, – подхватил Брунетти, – а когда приезжает домой, жена узнаёт о том, что его тетушка требует немедленно прийти к ней и помочь с тем или этим. Ты это имеешь в виду? – И, не дав ей ответить, продолжил: – При таком раскладе вполне естественно, что синьора Кросера считает старушку назойливой, требовательной и эгоистичной по отношению к собственному племяннику.
Клаудиа круто развернулась, буквально загородив ему дорогу:
– Да, она такая и есть. Но бога ради, она его родная тетка!
С каждым словом Клаудиа говорила все громче, и Брунетти заметил, что на них оглянулась случайная прохожая. И едва он успел подумать, что в Гриффони говорит южная кровь – еще бы, ведь речь идет о семье! – ее голос вдруг стал тихим, почти ледяным:
– А еще есть квартира. Ты сам все видел: верхний этаж дома, расположенного напротив церкви Кармини, не меньше двухсот пятидесяти квадратных метров, с видом на канал, и сад на заднем дворе! – Формулировка сделала бы честь самому оборотистому риелтору, а Брунетти повидал их немало. – И кто, по-твоему, все это унаследует? А, Гвидо?
Маленькое уточнение: сейчас Клаудиа говорила не просто как оборотистый риелтор, а как оборотистый риелтор-венецианец, который смотрит на жизнь через призму выгодного местоположения и метража. Однако озвучивать эту ремарку Брунетти не стал. Вместо этого, вспомнив, как мало внимания старуха уделила Гриффони в момент знакомства, он спросил:
– Она добилась твоего расположения. Как ей это удалось?
– Потому что эта дама – крепкий орешек, – без колебаний ответила Гриффони. – А еще потому, что, когда я дала понять, что мы с тобой пара, но не женаты, она ничуть не возмутилась – необычная реакция для человека ее поколения. И еще ей понравилось, что я не венецианка.
– Почему это так важно?
– Потому что у меня нет местных предубеждений. Это значит, что я выслушаю ее, не вспомнив при этом, что в году эдак тысяча девятьсот тридцать седьмом брат ее прадеда обманом выманил у кузена моего прадеда двадцать акров земли в Доло!
Брунетти оценил юмор коллеги и сказал, смеясь:
– Ты многое успела узнать о венецианцах, правда, Клаудиа?
Она вернула ему улыбку.
– Не так уж вы отличаетесь от нас, хотя неаполитанцы обычно копают глубже пяти-шести поколений, чтобы найти причину своего стойкого мнения о человеке, даже позитивного. – И после короткого раздумья Клаудиа произнесла: – Удивительно, но почти все, что говорила синьора Гаспарини, было в пользу окружающих: почему она им симпатизирует и доверяет.
– Кому конкретно?
– У нее целый список: ее замечательный дядюшка Марко; семейный доктор; подруга Анна Марколини; два торговца сырами на рынке Риальто; синьора Ламон, живущая этажом ниже. – Клаудиа немного помолчала, припоминая. – А еще – усатый торговец рыбой с кампо Санта-Маргерита. – В ответ на недоуменный взгляд Гвидо она пояснила: – Ходят слухи, что он иногда торгует вчерашним товаром, но синьора Гаспарини готова поручиться, что это ложь. Ее семья шестьдесят лет покупает рыбу у его семьи!
Удержаться от смеха было невозможно.
– Все мы, венецианцы, такие! – сказал Брунетти.
На что Гриффони ответила:
– Но и мы тоже.
Мир был восстановлен, и они пошли дальше.
– Я не сказала, что возглавляет этот список провизор – дотторе Донато. – И, видя, что тут нужны пояснения, Клаудиа продолжила: – Это владелец аптеки Farmacia della Fontana, той самой, где были выписаны купоны. Его фамилия напечатана на каждом из них, внизу, вместе с кодом налогоплательщика, адресом и номером телефона.
– Что еще она тебе рассказала?
– Что он потомок дожа, правившего в семнадцатом веке тридцать пять дней, и она счастлива быть его клиенткой. – Гриффони хмыкнула, словно сама себе не верила. – Я знала, что у нас в Неаполе любят титулы, но у венецианцев это просто мания!
– Может, это из-за шапочек, которые носили наши дожи? – предположил Гвидо с каменным лицом.
Клаудиа остановилась, посмотрела на него и засмеялась.
– Впервые вижу венецианца, который при упоминании о доже не затрясся и не выпучил глаза от восторга! Ты правда местный?
Сохраняя все фонетические нюансы диалекта, унаследованного от прадедов, Брунетти произнес:
– Noialtri semo zente che no se lassemo strucar le segole in te i oci.
– Что это значит? – спросила Гриффони.
– В общих чертах: «Мы никому не позволим нас одурачить».
Клаудиа явно попыталась прокрутить в уме эту фразу и перевести ее на итальянский. Напрасный труд.
– А по-моему, это может означать что угодно, – сказала она.
Гвидо этот эффект вполне устроил: вы еще не все о нас знаете! Его собственные отпрыски испытывали больше трудностей с венециано, нежели с итальянским – возможно, потому, что они с Паолой говорили с детьми по-итальянски. Что, однако, не помешало Раффи и Кьяре перенять местный диалект от одноклассников.
Возвращаясь к основной теме разговора, Брунетти спросил:
– Синьора Гаспарини сказала что-нибудь еще о провизоре?
– Да. Она ходит к нему уже несколько лет, так что он ставит ей диагнозы не реже, чем ее собственный доктор.
Тучи без предупреждения разошлись, и кампо Санта-Маргерита утонула в солнечном свете. Сразу же стало теплее.
– Посидим чуть-чуть, – предложила Гриффони, направляясь к длинной скамейке, которых на площади было множество.
Клаудиа села, скрестила руки на груди и вытянула ноги. Брунетти устроился рядом, вполоборота к ней – приятели, решившие поболтать.
– У меня две тетушки, – сообщила Гриффони, глядя на свои ноги, а не на собеседника. – У обеих Альцгеймер. Вернее, начальная стадия заболевания. Обе перескакивают с темы на тему, неожиданно, без всякой логики. Говорят о рыбе и вдруг – о железной дороге, или о своих детях, или о жвачке
