их наружу, – предложил тот. – Вы взглянете при свете дня. Свет оживляет живопись, а здесь все-таки темновато… Получается, что я предлагаю вам кота в мешке.
Илюшин предпочел бы кота в мешке и Рыцарю, и Даме. Но человек, которым он прикидывался, с энтузиазмом поддержал предложение.
При свете дня ожившая живопись привлекла его еще меньше. Но он походил вокруг, покрутил головой с видом знатока, и принялся торговаться.
Ему удалось сбить цену почти в полтора раза. Однако сумма все равно впечатляла.
Наконец он понял, что владелец больше не уступит.
Несомненно, Корабельникову, как и ему самому, было ясно, что торг идет не за сами живописные полотна, а за багеты. Он пел дифирамбы мастерству резчика. Указывал на великолепную сохранность дерева («…Учтите, это липа, багеты резались из мягкой древесины, а липа идеальна»), а также на тот важный факт, что в таких же рамах в Государственном музее имени Пушкина выставлены не кто-нибудь, а импрессионисты (Илюшин всегда считал это оформление совершенно неподходящим ни Писсаро, ни Сислею). Наконец, призвал обратить внимание на сохранившийся в целости оригинальный металлический шильдик – пластинку с указанием имени мастера, изготовившего багет.
В этот момент заскучавший Сергей ткнул в пыльный шильдик, и тот неожиданно сдвинулся под его пальцем, открыв дырку в багете размером с грецкий орех.
Владелец наградил Бабкина негодующим взглядом.
– Сохранность почти идеальная, – заискивающе обратился он к Макару. – Нужно понимать, это частая история для конца девятнадцатого века, все-таки прошло более ста лет…
Но Илюшин уже выяснил все, что он хотел, и распрощался, унося с собой китайского воробья.
– Твоя маниакальная привязанность к желтому цвету начинает меня тревожить, – сказал Сергей, увидев пиалу.
Илюшин, не обращая на него внимания, бережно поставил ее на стол. В солнечном свете воробей приобрел вид самодовольный и даже вызывающий. При ближайшем рассмотрении он чем-то напомнил Бабкину самого Илюшина.
– Итак, охотиться могли не за картинами, а за рамами.
Глава 7
Анаит подлетела к дому, трясясь от злости и едва не сломав еловую ветку. Она ощущала себя способной вышибить дверь, окажись та закрыта. Но дверь была не заперта. Акимов сидел за столом у окна и только вскинул брови, увидев девушку, ворвавшуюся в комнату.
– Ты! – в ярости выдохнула Анаит. – Ты его предупредил!
– Вот мы и перешли на «ты», – заметил Акимов как ни в чем не бывало. – Правда, я не совсем понял…
– Ты предупредил Вакулина! Из-за тебя он удрал!
– Ну конечно, я предупредил Вакулина, – удивленно сказал Мирон, изучая ее. – Он мой старый приятель, хоть и ужасно бестолков. Крышу мне помогал чинить. Неужели ты думаешь, я позволил бы держимордам твоего босса до него добраться?
Его спокойствие окончательно вывело Анаит из себя.
– Это – подлость! – звенящим от напряжения голосом сообщила она. – По твоей вине Бурмистров не получит свои картины назад!
Мирон пожал плечами:
– Да мне-то что до этого? Слушай, сядь, отдохни. Ты красная как помидор. Нет, мне нравится, ты очень красивая, правда. Я бы тебя такой нарисовал. Но мне кажется, ты не слишком хорошо себя чувствуешь.
– Я себя паршиво чувствую! – ожесточенно выпалила Анаит. – Я тебе доверилась! А ты…
Акимов снова засмеялся.
– Ты мне в какой момент доверилась, уточни: когда забралась ко мне в дом или когда удрала через окно? Сядь, пожалуйста, и позволь кое-что тебе объяснить.
Анаит стояла, гневно раздувая ноздри. Акимов поднялся, выдвинул для нее стул и сделал приглашающий жест.
Она нехотя села.
– Я, похоже, невольно ввел тебя в заблуждение, – сказал Акимов, вернувшись на свое место. – Сожалею об этом. Но я не работаю ни на тебя, ни на Бурмистрова. Я не обязан никому помогать в расследовании. Когда ты удрала, я понял, что за Колей вот-вот придут. Правда, я не знал про частных детективов – думал, ты сдашь нас самому Бурмистрову и он пришлет кого-нибудь из своих братков.
– Каких еще братков! Нет у него никаких…
– Ты уверена? – перебил Акимов, и тон его был таков, что Анаит осеклась. – У меня вот другие сведения. Я не хотел, чтобы моему старому приятелю ломали ребра. Дал ему на сборы пять минут, вызвал такси, а уж куда он дальше исчез – это меня не касается.
– Вранье какое бессовестное!
– Анаит, зачем мне знать, куда убежал Николай? Меньше знаешь – меньше можешь рассказать другим. Да мне и безразлично, где он прячется.
– Он картины украл!
– Откуда такая уверенность?
– Или помог украсть! – стояла на своем Анаит. – Он преступник! А ты – его пособник.
– Понятия не имею, помогал он в этом или нет, – спокойно сказал Мирон. – Но даже если Вакулин по неосторожности сыграл в этом какую-то роль, знаешь, невелик грех – стащить две халтуры Бурмистрова. Чтобы внести окончательную ясность: я б не осудил даже того, кто утащил бы все десять. Если ты разочарована – что ж, мне жаль.
Анаит молчала.
– Ты голодная?
– А как же я? – Она подняла на него глаза. Злой багрянец отхлынул, оставив на щеках свой бледный след, розовеющий румянец. – Бурмистров меня уволит, если картины не отыщутся.
– При чем здесь ты? Ты же не частный сыщик, ты вообще не занимаешься поисками.
– Бурмистров меня уволит, – повторила она.
Переплела пальцы, уткнулась в них носом и притихла.
Акимов смотрел на нее. Невероятно! Ворвалась как фурия, он думал, она здесь все разнесет… Метала громы и молнии. Его самого придушить была готова. И вот пожалуйста: сидит несчастная, как наказанный ребенок, которого за мелкую провинность оставили на долгие часы после уроков одного, в пустом классе.
«Вот куда ты лезешь, дурень? – спросил он самого себя. – Ну, барышня. Красивая. Очень. В два раза младше тебя. Допустим, не в два, на двадцать лет младше, но это роли не играет, тут что на пятнадцать, что на тридцать – разницы нет».
Девушка вскинула на него карие глаза:
– Вы простите, Мирон Иванович. Я, когда на меня находит, голову теряю. Несу всякое… Потом стыдно. Вот как сейчас.
– А мне очень понравилось, – искренне сказал Акимов.
– Что вам понравилось?
– Ты была такая… – Он поискал слово. – Брунгильдистая! Очень красиво. Такая сила, мощь… Высвобожденная стихия. Можно ты будешь мне позировать?
– Вы издеваетесь надо мной?
– Ничуть. Женщина в гневе прекрасна.
– Женщина в гневе уродлива и оскорбляет собою само понятие женственности, – возразила Анаит.
– Чепуха! Кто это сказал?
– Мой папа.
– Ну, я с твоим папой не согласен, – сказал Акимов. – Поверь, ты ничего не оскорбляла. А что рассердилась – ну да, я бы на твоем месте тоже рассердился. Ты мне, кстати, так и не ответила.
– О чем?
– Ты голодная?
Он смотрел на нее спокойно, выжидательно. Анаит не могла понять этого человека. Она накричала на него в его собственном доме, оскорбила, обвинила бог знает в чем… Алик за одну десятую того, что она позволила себе сегодня, отчитывал ее как школьницу. А отец не разговаривал бы неделю – в лучшем случае. Однажды он молчал целых десять дней. Страшно вспомнить!
