полтора века, словно это не наравне со смертной казнью. Вас не будут судить, поверьте мне.
– Это все понятно, философ доморощенный. Ты доставил мне немало хлопот своим неожиданным визитом. Кстати, спасибо за Линду, с ней я тоже разберусь. Будет четвертой. Язык у нее такой длинный, что давно пора было укоротить. Еще в детстве.
– Не разберетесь, можете мне поверить. Лучше скажите, теперь, когда все карты на столе, почему вас покрывал отец Иоанн? Вы родственники, или друзья? Или он ваш подельник?
– Не смеши меня, из него такой же подельник, как из меня служитель Богу. Он крестный отец моей дочери. Был крестным отцом. Когда я пришел к нему впервые, он, видимо, заподозрил меня. Несмотря на то что мы с ним уже лет двадцать не поддерживали связь. Наши отношения прервались где-то сразу после крещения Джины. Предполагаю, он тоже узнал меня по рукам, может быть, по голосу. Или, по крайней мере, подумал, что это могу быть я. Тогда я этого не почувствовал, не заметил, ведь он отдал мне свой ключ и ничего не сказал. Сейчас, когда ты рассказал, я понимаю. Видимо, он просто не хотел сдавать меня полиции, хотя все знал. Или наоборот, не знал, только предполагал, и потому не хотел бросать тень на мое имя. – Он в задумчивости провел рукой по волосам, приглаживая их. – Да, со скользким ключом это, конечно, сильно. Найти одну особенную спичку среди миллиарда полных коробков… сделать вывод из какого-то жира на ключе, это сильно. Невероятно. Ты на самом деле удачливый человек. Был удачливым человеком.
– А что вы испытывали, когда, придя домой из церкви, заколачивали колы в руки и ноги своей дочери? – сквозь зубы спросил я. – Не захотели родную кровинку пачкать спермой быка? Не захотели наносить ей увечий? Убийство ради убийства – это безумие. Это плевок.
– Можно и плюнуть один раз, если потом всю жизнь будешь вне поля зрения тех, кто на тебя охотится.
– Вы ее не любили?
– Любил.
Он ответил так естественно и спокойно, будто его спросили который час. И мне кажется, что если бы его сейчас посадили перед детектором лжи, устройство показало бы, что он говорит правду.
– Как Бога или как Библию?
– Как родную дочь.
Я понимал, что сейчас мне надо говорить. Говорить, говорить… Пусть он расскажет все. И тогда я тоже расскажу.
– Но это противоречит вашим же словам, что если серийный убийца чувствует себя человеком…
– Чтобы убить людское, нужно пройти через ад. Не бывает такого, что я нажму кнопку – и я человек, нажму снова – и я монстр. Пока спит один, бодрствует второй. Пока спит второй, бодрствует первый. Я не был полностью монстром везде и всегда, мне приходилось прятаться. Скрывать свою иную сущность. С самого детства. Особенно от родной дочери, а теперь, когда ее нет, я закончу свои дела и начну новую жизнь. Так что тот ад, который мне предстоит пройти, не будет мучительнее того, по которому я иду всю свою жизнь. Да, слезы сами текут из глаз. Моя Джина… Ее первые шаги, ее первое слово, ее «я тебя люблю, папа» – все во мне. Терзает. И я ничего с этим не могу сделать. Не думай, что я сумасшедший или бесчувственный, это не так. Но год, другой… время идет, время все меняет, и когда-нибудь меня отпустит. Будет больно, но уже по-другому.
Я только хмыкнул. И священник вдруг нахмурился.
– Ты как-то слишком спокоен для человека, которому через несколько минут засунут кляп в рот и будут резать на куски. А после – я по частям вынесу тебя и закопаю на кладбище. Это не так, как мне нравится, но ничего не поделаешь.
– Если вы зароете меня, есть вероятность, что мой труп рано или поздно раскопают собаки. Так часто бывает. Могу предложить другое: вы подожжете мои останки и подождете пока все мясо, волосы, кости превратятся в пепел. Потом вытащите из костра зубы и засуньте их в кислоту. А пепел выбросите в речку. Так меня никто и никогда не найдет. Это секрет идеального убийства.
Отец Гренуй покачал головой.
– А они еще называют безумцем меня. Ты-то в своем уме, сынок?
– Я вам не сынок. Давайте заключим сделку, вы пишете чистосердечное признание во всех убийствах, с подробностями, и я вас убиваю. Или же вы не пишете признание, я вас убиваю и сам описываю факты, которые указывают на вас.
– Да, сильно я тебя приложил стаканом по голове.
– Напишите на бумаге признание, и я расскажу вам, как я вас сегодня убью. Я расскажу вам историю об одном сверхчеловеке, в которую не поверит никто. И вы не поверите, а стоило бы. Перед смертью не надышитесь, советую вам уже начинать дышать. Прямо сейчас.
В эту минуту внутри меня не было ни малейшего чувства страха. Я говорил спокойно. Как человек, взведший курок надо лбом страшного убийцы, настолько страшного, что нет ни малейшего сомнения в том, стоит ли его убивать.
– Вы пока пишите, а я буду рассказывать.
Гренуй как сидел на кровати, так и продолжил сидеть. Только странная ухмылка появилась у него на лице, он смеялся надо мной.
– Впереди целая ночь, хорошо, что ты зашел ко мне вечером. Проблем с твоим трупом не будет.
– Кстати, хотел сказать, что очень опрометчивый поступок – оставить улики у всех на виду.
– Какие улики? Это ведь вино. Просто красное вино. Ты же и сам так решил поначалу, да? Подумаешь, священник любит пропустить стаканчик-другой; не я первый, не я последний. А ключ от этой комнаты только у меня. Сюда никто не войдет, так что не волнуйся.
– Очень самонадеянно. Ладно, слушайте…
– Давай без этого. Не нужно говорить, что ты предупредил своего дружка полицейского, и он сейчас ворвется сюда и прострелит мне голову. На такое я не куплюсь.
– Даже и не думал.
Он положил руки на колени, чуть наклонился вперед.
– Ты трясешься сейчас за свою шкуру, ты знаешь, что загнан в ловушку. Как мышь, которая не может найти нору, а потому, упершись лапками в стену, смотрит в кошачьи глаза.
– Я не трясусь, поверьте мне. Я никому не говорил, что я здесь, и, честное слово, очень этому рад. Просто не могу сейчас улыбнуться и сказать, что это вам пора трястись от страха, так как выпущу я вас из этой комнаты только ногами вперед. Не могу засмеяться, потому что плачу. Мне безумно жаль всех, кого вы убили. Как можно лишить жизни тех, кто тебе доверяет, как
