— Только хочу проверить… — туманно, объяснил я помощнику стартера.
Он коротко кивнул, бросив взгляд на часы. До начала скачки осталась одна минута, говорило его лицо, так что поторопитесь.
Седло было моим собственным. Я знал его досконально — каждый клочок кожи, пряжку, все пятна и царапины. Я тщательно исследовал его дюйм за дюймом, осматривая и ощупывая, и не нашел никаких изъянов. Подпруга, стремена, ремни, пряжки — все как и полагалось. Я сам подтянул подпругу, и стартер велел мне садиться на лошадь.
До конца жизни, подумал я, ты будешь оглядываться через плечо. Бояться собственной тени. Но ощущение опасности не исчезало.
— Быстрее, Бриттен.
— Да, сэр.
Я стоял на земле, глядя, как Гобелен закидывает голову.
— Бриттен!
Поводья, думал я. Уздечка. Удила. Поводья. Если уздечка порвется, я не смогу управлять скакуном и он не выиграет забег. Многие скачки были проиграны из-за порванной уздечки.
Заметить слабое место не составляло особого труда, если приглядеться повнимательнее. Кожаная уздечка пришивается к кольцам на концах мундштука; на моей строчка с правой стороны почти полностью была распорота.
Три мили и двадцать препятствий с уздечкой, которая справа едва держится.
— Бриттен!
Я резко рванул повод, и последние нитки лопнули у меня в руке. Я вытащил кожаный ремешок из кольца и помахал свободным концом в воздухе.
— Простите, сэр, — сказал я. — Мне нужна новая уздечка.
— Что? А, ясно… — Он позвонил по своему телефону в весовую, чтобы немедленно прислали запасную. Прибежал встревоженный конюх Гобелена, чтобы помочь заменить упряжь, и я показал ему, протянув уздечку Бинни, распоротые стежки.
— Я не знаю, как это могло получиться, — сказал он с беспокойством.
— Я понятия не имел, что она в таком состоянии, честное слово. Я чистил ее вчера вместе со всей сбруей.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — Вы не виноваты.
— Да, но…
— Подсадите меня, — перебил я. — И не волнуйтесь.
Но конюх и не подумал успокоиться. Хорошие конюхи принимают очень близко к сердцу, если обнаруживается, что они упустили какую-нибудь мелочь, снаряжая свою лошадь. А конюх Гобелена был именно таким, какого заслуживало это прекрасное животное. Бинни, в который раз подумал я, был зоной тотального бедствия в одном лице, он нес гибель самому себе и всему окружающему.
— Равняйтесь, — прокричал стартер, положив руку на рычаг. — Мы задержались на пять минут.
Спустя две секунды Гобелен изо всех сил попытался наверстать упущенное, безудержно рванув с места, но благодаря одному-двум столь же горячим соперникам я благополучно удержал его в середине, и на этой позиции мы оставались весь первый круг. Темп скачки не шел ни в какое сравнение с бешеной скоростью в розыгрыше Золотого кубка, и у меня было время позаботиться о более обыденных вещах: например, как лучше подойти к препятствию и одновременно не сойти с дистанции, что являлось дополнительной проблемой в Кемптоне, где фланговые крылья на подъезде к препятствиям меньше и ниже, чем на других ипподромах, и имеют свойство подавать ненадежным лошадям глупые мысли.
На втором круге моя физическая несостоятельность подло и недвусмысленно заявила о себе, и, честно говоря, последнюю милю наездник Гобелена мало помогал лошади, он только мешком сидел в седле, и больше ничего. Однако Гобелен был воистину великим артистом. Похоже, после шумных оваций и ликования в паддоке для расседлывания победителей в Челтенхеме, он, как и многие чемпионы, которых чествовали от души, проникся сознанием своего звездного статуса. Взыгравшая в нем непомерная гордыня помогла нам чисто и безошибочно взять три последних барьера и выйти на прямую, и его собственная воля к победе заставляла тянуть шею и удлинять шаг на последнем отрезке перед финишем. Гобелен выиграл скачку, опередив остальных участников на четыре корпуса, и это полностью была его заслуга, а не моя.
Мойра, обливаясь слезами, поцеловала своего скакуна, расцеловала меня, а также всех без разбора, кто оказался в пределах досягаемости ее поцелуев. Миссис Лонгерман выражала свою радость непосредственно, без стеснения, но рядом с ней не было человека, более всех достойного разделить эту радость, — тренера лошади. Бинни Томкинса вообще нигде не было видно.
— Шампанское! — громко крикнула мне Мойра. — В баре для владельцев и тренеров.
Я кивнул, онемев от волнения и дружеских хлопков по плечу, и протолкался с седлом в руках через толпу, чтобы взвеситься. Невероятно, ошеломленно думал я, потрясающе. Я выиграл еще одно крупное соревнование. Я никогда не надеялся на такую удачу. И хотя я понимал, как мало помог делу, даже это не могло умерить моего бурного ликования. Я никогда не найду в себе сил оставить скачки, думал я. И в пятьдесят лет я все так же буду сломя голову носиться по кругу в дождь и слякоть в погоне за волшебной мечтой.
Наркомания — это не только уколы в вену.
В баре Мойра щедро раздавала шампанское и сияющие улыбки и прочно взяла Джосси на буксир.
— Ро, дорогой, — обратилась ко мне Мойра, — вы нигде не видели Бинни?
— Нет, не видел.
— Не странно ли, что уздечка порвалась так не вовремя? — Она с обманчивым простодушием посмотрела мне в глаза. — Видите ли, я разговаривала с конюхом.
— Подобные вещи случаются, — сказал я.
— Вы хотите сказать, никто ничего не сможет доказать?
— Примерно так.
— Но неужели вы ни капельки не сердитесь?
Я расплылся в улыбке, сияя от счастья.
— Мы выиграли скачку. Какая теперь разница?
Она покачала головой.
— Это подлая выходка.
Отчаяние порой толкает на чудовищные поступки и затмевает разум тех, кто их совершает: люди не понимают, что творят. Они способны на многое.
Например, обрезать повод. Или похитить врага. Или принести любую жертву, только бы предотвратить катастрофу. Я отогнал мрачные мысли и выпил за победу.
Джосси тоже попыталась атаковать меня, когда чуть позже мы неторопливо шли автомобильной стоянке.
— Мойра права? — потребовала она ответа. — Это все Бинни подстроил, чтобы вы проиграли?
— Скорее всего.
— Она считает, вы обязаны сообщить распорядителям.
— В этом нем необходимости.
— Но почему?
— Он запрограммирован на самоуничтожение до конца сезона.
— Вы подразумеваете самоубийство?
— Вы поняли слишком буквально. Он вылетит в трубу с оглушительным треском, спустив все букмекерам до последнего пенса.
— Вы пьяны.
Я покачал головой, улыбаясь.
— Витаю в облаках от счастья. Это совершенно другое дело. Не хотите составить мне компанию?
— Одно дуновение ветра, и вас унесет.
Джосси отправилась в Лондон, к друзьям на вечеринку или куда-то еще, а я, памятуя о прежних неожиданных изменениях маршрута после скачек, с оглядкой доехал по шоссе до ближайшего телефона-автомата. И убедился, что никто меня не преследовал.
Хилари Маргарет Пинлок ответила на двадцатый звонок, когда я почти уже потерял надежду, и сообщила, что вернулась домой секунду назад. Она ходила играть в теннис.
— Ты занята вечером? — спросил я.
— Ничего важного.
— Можно мне приехать в гости?
— Да. — Она поколебалась мгновение. — Что ты хочешь? Ужин? Постель?
— Ужин, — ответил я. — И, возможно, тарелку тушеных бобов. Только не постель.
— Хорошо, — спокойно сказала она. — Адрес нужен?
Она дала четкие указания, как ее найти, и спустя сорок минут я подъезжал к большому эдвардианскому дому в предместье разраставшегося города Суррея. Хилари, как выяснилось, занимала весь первый этаж: ее жилище состояло из двух больших комнат с высокими потолками, современной кухни, функциональной ванной и уютной старомодной оранжереи с зелеными растениями, плетеными креслами и ступенями, спускавшимися в запущенный сад.
В квартире царил идеальный порядок, жизненное пространство было организовано наилучшим образом, но обстановка была какой-то безликой. Добротные, легкие стулья в блеклых чехлах, плотные шторы из превосходного бархата, но унылого оттенка — нечто среднее между коричневым и зеленым, ковер с узором, сочетание бежевого и оливкового цветов. Обитель энергичного, академического ума, лишенного врожденной способности реагировать на преломленный свет. Мне стало интересно, как долго она проносит алое манто, столь чуждое ей по сути.
Вечернее солнце еще проникало в оранжерею, там мы и устроились в плетеных креслах с рюмочкой шерри в окружении зеленых пальм, лиан и разлапистых монстр.
— Я, так и быть, готова поливать цветы, — сказала Хилари. — Но я терпеть не могу заниматься садоводством. Считается, что верхние жильцы следят за садом, но они этого не делают. — Она с отвращением махнула рукой в сторону раскидистого кустарника, необрезанных роз, заросших сорняками дорожек и высохших стеблей кофейного цвета на нескошенной в прошлом году лужайке.
