Ознакомительная версия.
«Бред какой-то! — сказал себе Андрей, когда художник исчез за дверью. Он пошел и открыл на всякий случай форточку — чтобы проветрить комнату от богемных алкогольных миазмов. Елки, этому парню так не хочется, чтобы Бакрин был мертв, что он заразил своим безумием и его! Для него, видите ли, свидетельство о смерти менее доказательно, чем рука гениального Васи, проглядывающая в эскизах Энгра! Да он просто пьян. И, как все художники, — чуть-чуть городской сумасшедший. Надо заниматься делами! И выгнать из головы чужих тараканов», — решил Андрей, бодяжа рекордное количество растворимого кофе в огромной кружке.
* * *
День прошел, как сон пустой. Ни на секунду не отрывался он от энгровского дела. Но допрашивая подружек покойных девушек, перечитывая до рези в глазах материалы дела, он чувствовал чугунной сыщицкой задницей и надзвездной сыщицкой интуицией, что тут только шелуха, никуда не ведущие концы, и взгляд его снова и снова возвращался к фотографии Бакрина. Митины тараканы никуда не делись из его башки, более того, прочно в ней обосновались.
Он брал карточку и вновь изучал детали этого, явно летнего дня, судя по густой листве и плавкам на мужчинах. Что он надеялся отыскать? Приметы времени, возможно, какой-то взгляд между членами компании. Может быть, рука одной из девушек в руке Бакрина? Или ревнивый взгляд, что позволит вытащить на свет, как гнилой зуб, какую-нибудь старую историю. Нет, ничего! Андрей чертыхнулся. Он должен был получить от Цыплякова имена всех членов этой компашки и переговорить с каждым из них, вот что! Из троих, оставшихся в живых, кто-то мог знать про Бакрина.
Он набрал Митин номер — но телефон звонил в пустоте. Андрей раздраженно кинул трубку на рычаг. Парень явно пьет, спит или пишет очередное бессмертное творение. Он оглядел соседние столы — вновь пустые, но теперь уже ввиду позднего часа. Муравей, вспомнилось ему. И бросил тоскливый взгляд на Машину половину стола.
Почти всю столешницу занимал альбом жанровой голландской живописи XVII века. Маша показывала ему картину. Он протянул руку и открыл альбом на своеобразной закладке: сложенный лист формата А3. «Служанка и Фигляр». И рядом — увеличенная цветная копия миниатюры из старинного фолианта. Андрей несколько секунд рассматривал без единой мысли репродукцию, а потом вдруг резко встал, ударившись коленом о ножку стола.
— Бред! — прошептал он и захлопнул чертов альбом с чертовой миниатюрой. Сорвал со спинки стула зимнюю куртку, сунул руки в рукава. Потом не выдержал: снова открыл страницу альбома. Де Хох. Развернул копию. Взял фотографию молодого Бакрина, положил под круг лампы рядом. На него смотрели три одинаковых лица.
— Не может быть! — прошептал он и повторил уже громко, на весь кабинет: — Этого просто не может быть!
Он с силой потер глаза и вышел из кабинета.
Она сидела, сложив руки перед собой в потоке света, льющегося с потолка. Как же ее зовут? Света? Он опять забыл, но это уже не важно. Ему удалось сегодня освободиться пораньше, скормить ей снотворного и вымыть ее в старой чугунной ванне, оставшейся от неизвестных, возможно, дореволюционных хозяев, в подвале.
Процесс был не из легких — натаскать горячей воды, потом отвязать ее (после снотворного она была совсем слаба), отвести и уложить в ванну. Он снял с нее запачканный халат и на секунду задумался — может, постирать? Но передумал. Зачем? Ей осталось носить его совсем недолго. Мягкой губкой вымыл налитое молочно-белое тело — в неволе она не похудела. Кормил он ее хорошо, а двигалась девица мало. Могла, конечно, сбросить вес от стресса — и это стало бы проблемой. Свет бы ложился совсем иначе, проступили бы позвонки. Он намылил и тщательно, до скрипа, промыл ее густые волосы. В какой-то момент она еле слышно застонала и выгнулась дугой под его руками — он отшатнулся.
Страх, детский ужас накрыл его с головой. Он отвернулся, чтобы не видеть, в кого она сейчас превратится, и мучительно преодолевая желание придушить ее прямо сейчас. Нет, только не это. Еще успеется. Будет время и разбрасывать камни, и время их собирать. Он осторожно повернулся обратно — в ванне лежала все та же полная некрасивая девушка, с которой он дважды совершит акт преображения: в живописи и в смерти, и он уже спокойно достал полотенце, а потом и фен. И аккуратно высушил мокрые пряди. Оттенок был совсем не тот, что ему нужен, но зато сами волосы — о, чудо! — не сожгла плохая краска, и они, блестящие после недавнего мытья, лежали на плечах естественными красивыми волнами.
Он удовлетворенно осмотрел результат своих трудов и повел ее наверх — позировать. Чуть ранее ему пришлось расставить по периметру комнаты несколько обогревателей. Смысл был в том, чтобы разогретая, разомлевшая от горячей воды и пара кожа еще подышала, пожила совсем другой, отличной от чердачной, жизнью. Он торопился писать — пока материал не испортился: нежнейший бархат — вот что такое женская кожа после бани. И даже взгляд ее, подернутый после снотворного блаженной пеленой, был как раз тот, нужный, полный скрытого томления.
Да, он торопился. И не зря. Пелена с ее глаз скоро спала: они стали сухими и злыми, как у недоброй птицы. Поза, поначалу расслабленно-вольготная, неприметно изменилась, под белой кожей напряглись мускулы — и он порадовался, что вновь ее привязал. А сама кожа — ему показалось, что он увидел, как закрылись поры, ушел бархат. Остался холодный, стылый, безжизненный шелк. Он вздохнул.
— Может, перерыв сделаем? — разомкнула она сухие губы. — Два часа уже сижу без продыху! Затекло все!
«Да, — подумал он. — Торопиться нечего. Надо просто закончить работу».
— Хорошо. Пять минут. Разомнись чуть-чуть.
Света встала, накинула халат. Повертела головой — якобы чтобы размяться, а на самом деле — оценила обстановку. Нет, ей ничего не светит. Хитрый бес уже снова ее привязал и убрал все, чем она могла бы воспользоваться как оружием. Она преувеличенно долго потягивалась, отмечая краем глаза, как он медленно начинает раздражаться.
— Вот что значит — любительщина, — заворчал он. — Профессионалы и по пять часов стоят.
Света улыбнулась как можно обольстительнее и попыталась эротично приспустить халат с плеча: ведь он только что провел с ней без малого час в ванной. С голой. Мужик он или нет? Но он бросил на нее такой взгляд, что она невольно сжалась: так смотрят на отвратительное раздавленное насекомое.
Она была рада, что он отвернулся и, хмыкнув, стал деловито вытирать кисти, а потом сказал почти нормальным голосом:
— Ты это дело брось! Ты — натурщица. И интересуешь меня — как гипсовая голова или правильно оформленный натюрморт — то есть исключительно в высоком смысле — для искусства…
И тут она не выдержала — хоть и давала себе слово больше ему такого удовольствия, а себе — унижения не доставлять.
— Да что ж тебе надо-то!? — закричала она, рванув к нему. — Я б и так согласилась позировать, сама! И даром! Зачем меня здесь приковывать, как собаку… — Из-за резко натянувшейся веревки она чуть не упала. Потом развернулась, бросилась обратно на матрас и затряслась в беззвучном плаче.
Он не на шутку взволновался, вышел из-за мольберта. Подошел к ней, взял неожиданно сильными, цепкими в пятнах краски пальцами за подбородок.
Света подняла на него глаза, полные мольбы. И тот вдруг будто смягчился.
— Дурочка! — прошептал он ласково. — Разве тогда у тебя был бы такой покорный блеск в глазах?
Отпустил ее лицо и вернулся за станок.
— А его я мог добиться только так: лишая вас свободы, как истинных обитательниц гаремов, окончательно оторвав от мира кока-колы и дешевых подворотен!
Он выглянул из-за мольберта и подмигнул ей — а ее бросило в дрожь от такого панибратства.
— Да и что там тебя ждет? Какая жизнь в убогой хрущевке? А я подарю тебе вечность…
И, еще раз присмотревшись к ее покрасневшим от слез глазам и опухшему лицу, он разочарованно вздохнул и вышел, не забыв прихватить с собой обогреватели и выключив свет. Так она осталась в полной темноте, даже без ставшего привычным бездушного сияния галогеновой лампы. Света всхлипнула: надо торопиться. Все поменялось на этом страшном чердаке. Она чувствовала, что больше никого не осталось. Она была один на один с убийцей. И рассчитывать, кроме как на себя, ей не на кого. Не получалось у нее больше верить в принца на белом коне.
Света шмыгнула носом, на ощупь вынула спрятанный в обивке стула осколок и, продолжая плакать, вновь принялась пилить канат — волокно за волокном.
Маша задумчиво стояла в своей комнате перед картиной и размышляла о том, как можно возненавидеть за несколько недель шедевр европейской живописи и его ни в чем не повинного автора в придачу. В руках у нее была ручка — она только что поставила крест еще на одном девичьем лице. В голове крутилась бессмысленная считалка:
Ознакомительная версия.
