Поднялась на цыпочки – специально повыше, чтобы ненароком не зацепил котик! – прилепила волосинку кончиками на обе половинки массивной комнатной двери.
Теперь, даже если Альцгеймер (или другой мощный призрак, именуемый Джеймсом Паркинсоном) настиг Софью, все станет ясно: если кто-то из соседок ночью откроет дверь – волосинка разорвется.
Нельзя поддаваться слезам и панике. Нельзя! Попадать под тень придуманного сумасшествия, скрываться в шорах – «может быть» и «если».
Надо – действовать!
Ведь вот Надежда. Не поддалась страху, не побежала к врачам или к милиционерам – помогите, покойники или нервы шалят! – нашла в себе силы и сделала все сама.
Спаслась от безумия и подозрений.
«И я – смогу. Жизнь только начинается, и отдавать ее призраку с немецким или английским именем – недопустимо!
Мой бог, а что пережила Надежда, заподозрив себя в сумасшествии?! Представить жутко!»
Она ведь – видела… настоящего воскресшего покойника в окне, а не мяукающего котенка за дверью услышала…
И этой же ночью, в темной прихожей, одна сидела на табуретке под дверью и уговаривала себя не верить глазам.
Колоссальная выдержка и уверенность в собственных силах. Самое страшное в этой жизни – для всех! – не потусторонние явления, а страх лишиться разума.
– Мне тоже есть за что бороться, – сказала Софья Тихоновна, запахнула плотнее халатик и пошла в свою комнату бдеть. Ключ надежно спрятан в непрозрачной вазе; после известных событий Надежда стала запирать комнату на ночь. Теперь, даже если сама Софья проснется и пойдет к комнате сестры, дверь она не откроет. Нечем.
А если у Надежды все-таки есть другой ключ – разорвется волосинка.
Ночь только начиналась.
И прошла, надо сказать, спокойно. Какое-то время Софья Тихоновна старалась бороться со сном, ворочалась в уютной сонной постели, пыталась убежать от дремы, но в конце концов попалась. Не утерпела и унеслась на мягких подушках в объятия Морфея, уплыла прочь…
Вся нега и спокойствие сгинули, едва Софья Тихоновна вытянула шею вверх и взглянула на дверь Клавдии: на двух половинках, болтаясь, висел разорванный волосок. Как тонкая прерванная нить между безумием и реальностью.
«Не сумасшедшая, – сказала себе Софа, – вижу.
Пусть странное, пусть жутковатое доказательство неких событий, но вижу. И значит… Значит, буду жить. Не овощем, оберегаемым из жалости, а полноценным человеком. Женщиной».
Господи! Какое наверное облегчение испытала Надежда, узнав, что не сошла с ума!
А ведь у нее не было Вадима. Ей было не так невероятно страшно потерять то, что еще и не приблизилось.
Удивительное обстоятельство: стоя перед запертой дверью и разглядывая разорванный волос, Софья Тихоновна не испытала и сотой доли прошлого испуга. Она почувствовала только облегчение.
И если бы не мысль о ком-то – живом, материальном! – способном не дать ей еще раз увидеть Вадима (слово чести – она думала только о нем!), то сразу бы вошла в эту комнату. Старая сказка о Синей Бороде не имела больше власти. Время призраков закончилось, когда на двух половинках двери лопнул тонкий волос.
Софья Тихоновна увидела на тумбе сотовый телефон Надежды, унесла его в свою комнату и, разыскав в нем телефонный номер участкового, спокойно сказала:
– Доброе утро, Алеша. Это Софья Тихоновна.
– Здравствуйте, – удивленно, скрывая беспокойство, сказал потенциальный Настенькин жених.
– Не будете ли вы так любезны зайти ко мне примерно через сорок минут?
Даже в самые напряженные минуты Софья Тихоновна никогда не забывала о том, что она женщина. Не могла себе позволить встретиться с молодым мужчиной неприбранной. Через сорок минут Надежда снова уйдет в поликлинику – ей назначили какие-то физиопроцедуры, – и времени должно хватить привести себя в порядок и даже выпить чаю.
– Хорошо.
– Еще хочу вас попросить… Я бы хотела поговорить с вами приватно. Надежда Прохоровна скоро пойдет в поликлинику, не будете ли вы так любезны…
Алеша весь извелся, пока тетушка культурно составляла громоздкие витиеватые фразы.
– Я приду, – выпалил четко.
– Тогда я вас жду и не прощаюсь.
В то время, когда Софья Тихоновна занималась привычными утренними делами, участковый Бубенцов не находил себе места. Сорок минут тащились медленно, шаркали ногами и ни за что не соглашались уйти быстрее.
Тон, которым разговаривала по телефону тетушка ангела, заставил подумать: беда, с Настенькой беда. Она уехала в Пермь, там ее некому защитить (грузовик проклятый мерещился в связке со словом «несчастье»!), Алеша едва вытерпел двадцать минут, надел китель и бегом отправился из опорного пункта к знакомому подъезду.
Занял выжидательную позицию, нервно прикурил.
В начале одиннадцатого из дома вышла Надежда Прохоровна Губкина. Теперь без алого берета, кургузого «приличного» пальто, трудноузнаваемая, но внешне абсолютно невозмутимая. Не тревожная.
Она перехватила поудобнее большую хозяйственную сумку и споро зарысила к поликлинике напрямик через дворы.
Ободренный ее спокойствием, участковый забросил окурок в ведро, поставленное Талгатом возле лавочек, одернул китель и неторопливо двинулся к подъезду. До времени, назначенного Софьей Тихоновной, оставалось чуть менее пяти минут.
– Прошу в мою комнату, – сказала тетушка, едва Алеша поменял ботинки на тапочки.
– С Настей… С Настей все в порядке?
– Да, Алеша. С Настей ничего не случилось. Я звонила ей вчера вечером, у нее все хорошо.
– А она… когда приедет?
– Как только закончит дела. Пойдемте в мою комнату, Алеша, не будем разговаривать в прихожей.
Лейтенант бросил взгляд в древнее зеркало, поправил пятерней короткие, не требующие иной расчески волосы и прошел в большую, светлую от утреннего солнца комнату. Ту, в которой навсегда поселилось прекрасное видение – сероглазый ангел держит чашку в прозрачных пальцах и прячет под курточкой со звездным мишкой сложенные крылья.
– Садитесь, Алеша.
Бубенцов присел за круглый стол в центре комнаты, посмотрел на внутренне сосредоточенную на чем-то хозяйку и положил руки перед собой, совсем как в школе. Аккуратная, прибранная до последнего волоска Софья Тихоновна всегда напоминала ему строгую классную даму или смотрительницу музея: с кружевным воротничком, камеей под горлом и платьем, не отвлекающей от созерцания картин расцветки.
Такие дамы одним движением бровей останавливают расшалившихся экскурсионных школяров, посетителей, проводящих пальчиком по золотистым завиткам тяжелых рам, одним взглядом заставляют стыдливо прятать руки за спину и в случае надобности способные заменить любого гида.
Сегодня Софья Тихоновна выглядела чуть иначе. И если прибегнуть к тому же музейно-живописному языку – недавно Алеша все же купил дорогущий фолиант «Шедевры Третьяковской галереи», – поменяла жанр. Раньше соседка казалась как будто выписанной туманной акварелью, сегодня из зыбкого тумана проступили контуры. Четкие, местами линейно прямые и, пожалуй даже впервые, безусловно яркие.
Исчезла затушеванность. Осталось сокровенное, но большее вышло наружу.
– У вас что-то случилось, Софья Тихоновна?
– Да, Алексей. Но не только у меня. В нашей квартире происходит нечто странное. Конкретно – в комнате Клавдии.
– Там, где Настенька будет жить? – сглотнув, спросил лейтенант.
– Да. Сначала за запертой дверью оказался котенок…
Софья Тихоновна приступила к длительному, полному обоснований рассказу, и участкового немного отпустило. Соседка говорила ровно, пожалуй, эту речь она отрепетировала, проговорила прежде про себя, слова звучали убедительно, но собирались в странную картину.
– Кот мог пробраться через какую-то щель, – задумчиво и где-то даже недоверчиво сказал в итоге лейтенант.
– Предположим, – согласилась Софья Тихоновна. – А волос?
– Волос, волос, – пробормотал Алеша. – Ну что ж, пойдемте посмотрим на ваш волос…
Тонюсенькая разорванная волосинка свисала с двери и вроде бы служила неким доказательством.
Но эфемерность, незначительность преграды мешала относиться к ней серьезно.
Но впрочем, даже такую хлипкую преграду сквозняк порвет навряд ли.
– Отоприте дверь, Софья Тихоновна.
Соседка достала из кармашка платья тяжелый, незаметно извлеченный из глиняной вазы ключ, вставила его в скважину и повернула дважды.
Алеша перешагнул порог большой квадратной комнаты, взглянул на люстру – виновницу смерти прежней хозяйки – прошел вдоль мебельной стенки, отдернул занавеску и, встав спиной к окну, задумчиво раздул щеки.
