— Твой Терпигорев — тоже не ангел!
Ой, вот только не надо.
— Приходи завтра в гараж! Вечером!
Бла-бла-бла.
— Я буду ждать!
Бла.
***
«Зря ты не поехала с нами, тут жара.
Слушали твой подкаст через колонку. Джону объявили бойкот.
С ним никто не разговаривает.
Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка, но ее все послали.
Савва тоже про тебя написал — про распродажу, Яну и подкаст.
О чем ты говорила с Джоном на кладбище?»
«Да так. Мне кажется, он хочет помириться.
Намекал, что Савва — нехороший человек».
«Ревнует и бесится, что не его выбрали».
«Никого я не выбирала. Вы уже разошлись?»
«Мы в кафешке. Стаська нас выгнала.
Приходи.
Будешь мириться с ним?»
«Как ты это себе представляешь?»
«Приходи, мы пока сидим. Все немного в шоке от магии.
Он реально затирал девчонкам, что он король и колдун?»
«Увы.
Насчет кафе я пас. Не обижайтесь. Много дел».
Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.
***
Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» — последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни о Марте, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Вот так я и лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала: ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Саша Сорина, написавшая огромную статью о «санитарах», так и не смогла отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи: два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в бабушкиной деревне в том же самом доме — я его найду.
Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, — и это вовсе не про количество прослушиваний. Даже не про последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта — и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.
***
О бойкоте становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно навис невидимый колпак: даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать — совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают — такие надежные…
Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой «айкос» и встаю рядом — нет, никаких воображаемых колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.
— Стась, а где Джон?
Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится — совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.
— Не произноси его имя!
Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что он мудак или потому что я?
— Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.
Значит, все-таки я.
— Ты ему жизнь сломала.
— А он тебе — нет? — спрашиваю я тихо. — Кате? Вике? Нет?
— Зачем ты вообще к нам приехала? — давится она словами. — Без тебя все было хорошо.
— То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?
Грызет ноготь, смотрит прямо на меня — тушь осы́палась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.
— Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.
— Не тебе решать.
Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками: если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах — и бежит, придерживая висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.
Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша: мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знаю, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.
«Я тебя жду».
Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.
«Я даже последнего разговора не заслужил?»
Еще шаг. Засунь свои манипуляции себе в…
«В смысле — последнего? Ты уезжаешь?»
Джон набирает сообщение… И стирает, кажется. Я уже почти готова засесть в читальном зале до появления Маши, но тут он наконец определяется с формулировкой.
«Можно и так сказать».
Ладно, черт с тобой. Будет тебе последний разговор. Надеюсь, десяти минут хватит. Я отправляю Маше сообщение, что иду в гараж, жду с минуту, чтобы убедиться, что оно прочитано, но она, видимо, пока занята, прочтет позже.
В последний раз я ходила этой дорогой, когда драила чертов сарай в надежде, что туда придут люди, и будет играть музыка, и мы с Джоном постоим рядом с улыбочками, как добродушные хозяева… Когда мы еще не налетели друг на друга с постами и подкастами наперевес. Дырявый мост, знакомая колонка, дверь вагончика открыта нараспашку — я вижу это издалека.
Черные стены больше мне не нравятся. Действительно, как в гробу. Или как после пожара. Джон сидит на своем диване мрачнее тучи. Даже головы не поднимает. Зато ко мне оборачивается Илья, который до этого исполнял перед Джоном странные прыжки.
— Ну наконец-то, — жеманно тянет он бабьим голосом. — Ты его обидела! Проси прощения!
— Преля, отстань от человека, — подает голос Джон и машет рукой, словно отгоняет муху. — Она гораздо смешнее тебя.
Его слова заставляют Илью ссутулиться и отступить в темноту угла. Я слышу, как он неразборчиво оттуда пришептывает, но не разбираю слов. И мне не по себе. Его лепет звучит как заклинание.
— Выпьешь? — Джон протягивает откупоренную бутылку «Сиббиттера», которая уже была у него в руке. Я качаю головой. Он издает носом звук, похожий на смешок. — Хочешь долго жить? Ну ладно. Есть «Индиан Тоник». Преля, подай.
Тот бросается к тумбочке, едва не спотыкаясь от желания угодить. Принимать внутрь что-то, взятое из его рук, — так себе идея, однако то, что моя страсть к «Индиан Тонику» не осталась незамеченной, впечатляет. К тому же во рту действительно пересохло. Джон салютует мне бутылкой. Моя не открывается. Некоторое время он с интересом наблюдает за моими потугами, а затем скручивает крышку сам.
Я выхлебываю половину. Любимая горькая дрянь. Вкус немного странный. Знакомая горечь с еще одной, незнакомой. Запоздало пытаюсь понять, действительно ли Джон открыл бутылку только что или сделал это раньше, а потом плотно закрутил крышку. Не понимаю.
— Отлично, — кивает Джон и светлеет лицом. — Ну что, сбылось твое желание?
— Какое?
— То, которое ты загадала на рельсах. Сбылось же?
Его голос разносится так, словно вокруг гораздо больше места. И мы не внутри списанного вагона, а в…
Тронном зале. Я трясу головой, чтобы прогнать наваждение.
— Вот и наши сбываются. — Он полулежит на диване и болтает ногой в белой кроссовке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. — Всегда.
— Ты это к чему?
Пить хочется еще сильнее, язык липнет к нёбу. Он тоже будто увеличился в размерах, как и этот вагончик. Я никогда не принимала наркотиков, но с ходу понимаю, что это они. Слишком незнакомые ощущения — не спутать.
— У Прели тоже есть одно желание. Самое заветное, но он не знает, как тебе о нем сказать. Преля, может, скажешь ей?
— Гы-ы, — отзывается тот из темноты.
