мной приключилась – родился я у очень болтливых родителей.
Леонард долго затягивался и выдыхал дым. Затем он запустил пальцы в волосы, сказав:
– Всё-таки я не пойму, чего вы добиваетесь, расспрашивая меня о моих и чужих странностях. Или вы надеетесь услышать некую причину, по которой мама могла наглотаться таблеток, так, что ли?
– Может, и так, – ответил Карлсен.
– В таком случае время вы потратили зря. И своё, и моё.
Леонард затушил сигарету.
Карлсен покачал головой.
– Я так не думаю, – сказал он. – Вы какое направление в живописи предпочитаете?
– Ташизм [25], – бросил Леонард.
– Ну разумеется. Самое абстрактное из абстрактного, – Карлсен сделал жест в воздухе. – Любите, когда много пятен и ничего непонятно. Очень на вас похоже.
– Это психологическая импровизация. Только это психология бессознательной активности тела.
– Вот видите, у нас с вами общее увлечение. Я как раз увлекаюсь психологией, рисую с её помощью портреты людей.
– Выставляетесь где-нибудь? – сыронизировал Леонард.
– Боюсь, это всего лишь скромное хобби. Но хотите верьте, хотите нет, а ваши ответы мне очень помогли. Кажется, я начинаю понимать, о чём в действительности мог думать каждый из членов вашей семьи в кабинке фуникулёра.
Леонард нахмурился, скрестив на груди руки.
– Расскажите мне о вашей технике, если нетрудно, – попросил Адам.
Леонард вздохнул – ему надоел этот разговор – и ответил:
– Наношу слой краски, размываю его скипидаром. Затем очень быстро, без единой мысли, накладываю пятна, линии и остальное.
– Значит, при работе вы используете исключительно ваши эмоции.
– Начнёшь думать – вся работа насмарку. Ташизм подразумевает полное отключение сознания. Некоторые предпочитают выпивать перед началом работы.
– А вы? Как-то отключаетесь?
– Я использую гнев, он затмевает мысли не хуже алкоголя.
– Стало быть, конфликты в семье для вас – хорошая подпитка сил для творчества?
– Может, и так.
– А людей вы рисуете?
– В основном их и рисую.
– Из семьи уже кого-нибудь изображали?
Леонард покачал головой.
– Как бы вы изобразили вашу маму?
Леонард зачесал волосы, зевнул. Нехотя сказал:
– Красный фон, как занавес в театре. Знаете, такой тяжёлый монументальный бархат, впитавший в себя влагу и запахи. Скипидар исказил его в агонии. На нём чёрные крупные мазки, словно идёт война, затем голубые, тоньше и реже, немного желтоватых, белого совсем чуть-чуть, тут и там, можно где-то кляксу белую влепить, но потом замазать почти полностью…
– Это миссис Робинсон последних лет?
– Да, пожалуй.
Карлсен довольно кивнул.
– А какой бы она предстала в вашем исполнении, скажем, десять лет назад?
Леонард с минуту помолчал. На его губах вдруг промелькнула улыбка.
– Белый фон, – не торопясь начал он, – и всего несколько капель бледно-жёлтого и зелёного. Я бы немного потряс холст, чтобы капли растеклись, спутались, словно лимон с листиком нарезали тонкими полосками. Милый весенний дождик…
Адам Карлсен слегка нахмурился.
– Вы остро чувствуете перемены, мистер Робинсон. Скажите, вы бы так же по-разному изобразили вашу тётю Эмили, если бы рисовали её сейчас и несколько лет назад?
Леонард задумался.
– Нет, – сказал он спустя некоторое время. – Эмили всегда в одной поре. Как хвойное дерево.
– Перед вами холст. Что бы вы сейчас изобразили?
– Пожалуй… Я выберу серый фон, скипидар сделает его мрачнее и интереснее, будто небо в серых тучах. Буду добавлять помаленьку чёрный, фиолетовый – неяркий, белый, возможно, жёлтого совсем немного…
Юноша закрыл глаза и, подумав ещё немного, сказал:
– Хочется добавить красного, но тогда…
Он замолчал, качая головой.
– Тогда это уже не будет портрет вашей тёти, – подсказал Карлсен.
– Верно.
– Но эмоции вам велят добавить туда красный.
– В точку, – Леонард кивнул. – Вот поэтому я не рисую знакомых, а только лишь выдуманных людей. Тех, кого ты знаешь, тебе захочется непременно переделать на холсте, и тогда это не будет иметь ничего общего с реальностью. Теряется смысл.
– Мистер Робинсон, вам известно, что мисс Нортон принимает веронал?
Леонард помрачнел.
– Да.
– А о том, что он у неё пропал?
– В каком смысле – пропал?
– Его у неё украли.
– Это она вам сказала?
– Да.
Леонард пожал плечами:
– А зачем она вам об этом сказала?
И тут же добавил:
– Так вы полагаете, мама взяла у неё веронал, чтобы покончить с собой?
– Либо веронал украла миссис Робинсон, либо это сделал кто-то другой, – пояснил Карлсен.
– Для чего? – Леонард продолжал недоумевать.
– Мистер Робинсон, дело в том, что в день смерти вашей мамы веронал нашёлся. Его обнаружили на той самой бутылочке с ликёром, из которой пила миссис Робинсон.
Леонард выглядел потрясённым. Его переполняла целая гамма эмоций, но главным образом гнев.
Карлсен, не щадя его чувств, добавил:
– Если не миссис Робинсон себя отравила, это сделал кто-то другой. Кто-то, кто трогал бутылку после того, как ваш брат её открыл.
Леонард резко встал.
– И ты сообщаешь мне об этом, только когда уже выудил из меня всю необходимую информацию?
Тут он с силой смахнул со стола хрустальную пепельницу, та пролетела до самой стены и разбилась вдребезги.
– Ты чёртово дерьмо! – объявил Леонард в лицо Адаму. – Ты пожалеешь, что на свет родился!
Он плюнул перед собой на пол, а затем исчез из кабинета со скоростью урагана.
Часть VI
Пассажиры фуникулёра
Оставшиеся
Дверь кладовки распахнулась, и Карлсен с Каннингемом увидели, что Фабьены доедали сандвичи.
Месьё Фабьен восхищался:
– Maman, c’est très savoureux! [26]
– Свинья на твоём багете, Антуан, ещё позавчера бегала. Мадам Пуанкаре знает толк в фермерстве. Хотите?
Жоржетта достала из ниоткуда ещё два завёрнутых в бумагу сандвича.
Карлсен и Каннингем покачали головами.
– Как хотите.
Сандвичи мгновенно испарились в одеждах.
– А вы быстро соображаете, – сказал Пол Каннингем, обращаясь к Адаму, задумчиво разглядывавшему осколки. – Сообщить об убийстве в самом конце, когда все вопросы заданы…
– Я тут ни при чём, Леонард сам подкинул мне эту идею, – прокомментировал Карлсен. – Он сказал, что ни с кем не общался уже два дня, значит, и ничего не знал о найденном вами порошке. Мисс Нортон, мистер Робинсон и его старший сын рассказали, что Леонард взрывоопасен. Я спросил у Коннора, отдал бы Леонард жизнь за свою семью, и Коннор ответил положительно. А Коннор, – подчеркнул Карлсен, – всегда говорит правду. Кроме тех случаев, когда он врёт, разумеется, но эти случаи мне все очевидны, потому что Коннор совсем не умеет врать.
– Я, пожалуй, ещё съем, – Жоржетта полезла за новым сандвичем. – Завтрак в поезде был отвратительным.
Карлсен продолжил:
– А раз Леонард обязательно заступится за семью в случае опасности, я решил начать разговор с Вероники Бёрч, сделав
