Жарой дышало лето. А осень кралась на рысьих лапах, паутинкой первых туч заплетая небо.
И постепенно забывали люди про Тойе-Ласточку, про Туве-Медвежонка, чей дом, сожженный дотла, за многие годы успел зарасти сытной снытью, крапивой, а теперь и диким колючим малинником.
Шло время. Старели старики. Спешили расти молодые, чья память была чиста, а кровь горяча. И вот уже реже отправлялась лодка к Калмину камню. Скудней становился груз.
Смерть живет? А кто ее видел?
Старый Улко? Который третий год, как сам помер? Или жена его, которая еще раньше в темный мир отошла? Одноухий Енке? Этот наплетет с три короба, лишь бы слушали… да и разве возможно такое, чтобы смерть в человека вселилась?
Подумайте-ка хорошенько. Когда б и вправду на Калмином камне смерть жила, неужто не оскорбилась бы она нынешним скудным дарам? Неужто не пришла бы, желая наказать людей, страх потерявших? Говорите, что придет? Когда? Зимы лютые. Лета жаркие. Так то богами заведено испокон веков.
Так говорил Ойва, и многие слушали. Да и как тут не послушать? Разумен Ойва. Речь держит красиво, ровно, поневоле верить начинаешь каждому слову.
Собой Ойва тоже хорош. Высок, что ясень молодой. И крепок так же. Плечами широк. Руками силен. Камни в ладони ломает. А как поле расчищали, то Ойва деревья столетние прямо как траву из земли выдергивал, да еще посмеивался, мол, низковаты выросли. Всем-то одарили его боги. И силой, и красотой, и душой легкою, в которой нет места для злобы и зависти. Правда, иные шептались, что легки крылья в полет, да только как бы о небосвод летуну не разбиться. Завидовали, наверное.
И вздыхали девы, ревнивыми взглядами друг дружку одаривая – к кому Ойва сватов зашлет? У чьих родичей вено испросит? Небось хватает в деревне красавиц, первой из которых Лахья, бортникова дочь, числится. Многим женихам отказала уже, ждала одного Ойву.
Медлил. Ему было тесно. Свадьба? Успеется со свадьбой. Дождется Лахья. А не она, так другая. Хотелось же подвигов, таких, про которые песни сложили бы, как складывали про великих героев старины. Разве хуже он? Слабее? Ни телом, ни духом. Но где совершить подвиг, сказания достойный? Кого победить?
Медведя? Зверя Ойва руками удавил.
Тура? Месяц Ойва скитался, но так и не нашел ни одного. Видать, повывелись туры в окрестных лесах.
Да и то, что медведь, что тур – зверь дикий. Их добыть – охотнику слава, а не герою. Герою иной соперник нужен. И Ойва, оглядевшись, понял, где его искать.
Он никому не сказал о том, что собирается на остров. Да и собирался долго, находя новые и новые причины отложить поход. И дело было вовсе не в том, что Ойва боялся… ну боялся, конечно. Не за себя. Люди не поймут. А если вдруг станется, что там, на Калмином камне, и вправду обитает нечто, не являющееся человеком? Нет, Ойва уверен, что сумеет одержать победу над чудищем.
Но люди не поймут.
Никто не видел, как от берега отошла лодчонка. Была она невелика, но крепка. Ойва делал для себя, чтобы выдержала немалый его вес. Всхлипнула озерная гладь, которой коснулись весла. Мелькнула рыбешка. И качнулся каменистый берег.
Ойва греб сильно, но не торопясь. Держался по крупной сытой луне, но хоть глядел Ойва во все глаза, да Калмин камень едва не проглядел. Вынырнул остров из черноты ночи, вонзил каменные зубы в днище лодки. Раздался скрежет. Что-то хрустнуло. Хлынула в пробоину вода. Ойва спрыгнул, готовый плыть к берегу, где бы он ни был. Но берег оказался близко. Он начинался с крупных валунов, облепленных космами водорослей, с топкого илистого дна и деревьев. Они росли у самой воды, лишившиеся коры, белые, как мертвяки.
Хлюпало под ногами. Дрожь появилась в коленях. Ойва крепче сжал короткое копьецо да нож нащупал. Вдруг показалось смешно, что он, с копьецом и ножом, на саму Калму идет, пусть и в человечьем обличье. Отступить? Никто ведь не знает, что Ойва на остров плавал. И никто не станет смеяться. Трусом не назовут. Так стоит ли рисковать? Чего ради?
Тряхнул Ойва головой, отгоняя страх, и пошел вдоль берега, вглядываясь в сизый откос, голый и гладкий, что пятка. Выше протянулась стена ельника, и деревья поскрипывали, точно перешептывались. В тени их было сыро и душно. Издали озеро переливалось всеми оттенками черноты, и Ойва замер, завороженный этакою красотой.
Он устроился под дубом с мощной кроной и тяжелым витым стволом, здраво рассудив, что глупо лезть в незнакомый лес ночью. Костер раскладывать, правда, не решился. Одежду развесил прямо на ветвях, сам же зарылся в прошлогодние прелые листья, которые давали изрядно тепла.
Засыпать Ойва не думал, но все ж заснул, а проснулся, когда солнце было высоко. Воздух пах свежей смолой, хвоей и вереском. Звенели пчелы. Сквозь крону дуба проникал свет, кружевной, зеленоватый.
Верно, из-за света она и показалась такой… не по-человечьи красивой.
Она сидела на камне, босоногая, одетая в какое-то рванье. Черты ее лица были тонки, и кожа, несмотря на смуглость, гляделась прозрачной. Медвяного оттенка волосы дивным плащом укрывали плечи и руки.
– Ты… кто? – она проговаривала слова медленно, нерешительно.
– Ойва. А ты кто?
Он вдруг испугался, что эта девушка и есть смерть. Ее надо будет одолеть в честном бою. Но как биться с нею? Руки-тростиночки, плечи узенькие. Сама легка, хрупка.
– Я, – она коснулась груди, – Суома. Су-о-ма.
– Ты тут живешь?
– Я. Тут. Живу.
Ойва встал медленно, опасаясь, что Суома сбежит, но она не шелохнулась, глядела с жадным любопытством и удивлением на то, как он отряхивает листву, как расправляет одежду, как одевается…
– Ойва, – она повторила его имя с ласковой улыбкой. – Ой-ва.
– Ты давно тут… живешь?
– Всегда.
Всегда… Бедное дитя! Ведь говорили, что у Тойе-Ласточки было дитя. И безумица заперла его – вернее, ее – на острове.
– Покажешь, где? – Ойва протянул руку, и Суома осторожно коснулась пальцев.
– Покажешь. Где.
Она повела за собой. Суома была легка на ногу, шла быстро. Ойва едва-едва поспевал за нею.
– Дом. Там. – Она вывела к берегу. – Там. Дом.
– Ты живешь одна?
Все меньше Ойва верил, что здесь, на острове, обитает Калма-жница. Безумица Тойе – да. И дочь ее несчастная, пусть и выглядела она совершенно счастливой.
– Одна. Живешь. Мамы нет, – Суома развела руками. – Никто нет. Есть нет. Пусто.
Пусто было всегда. Остров оказался слишком велик для двоих, тем более что мама редко выбиралась из пещеры, словно боялась чего-то. А Суома ничего не боялась. Она училась ходить, держась за стесанные шершавые стены, разбивала колени и локти о камень, но быстро переставала плакать, потому как никто не приходил на плач.
Мама всегда была на одном месте. Она сидела или лежала, укутавшись в меховые шубы, нацепив на себя серьги, бусы, запястья, которых в пещере было бессчетно. Суома тоже играла с этими вещами, но не испытывала к ним такой любви, как мама. Она же могла долго-долго сидеть над россыпями золота и серебра, выбирая то одно, то другое украшение.
– Мне к лицу? – спрашивала она, поворачиваясь к Суоме.
– К лицу.
С мамой надо было соглашаться, иначе мама злилась. Злую маму Суома не любила. И быстро научилась прятаться, благо в их пещере имелось множество ходов. Некоторые были малы, но и Суома не отличалась ни высоким ростом, ни широкой костью. С легкостью протискивалась она в узкие горловины лазов. Суома была здесь своей. Она умела слушать голос камня и песню текучей воды, которая прокладывала в недрах острова новые проходы. Шелест деревьев, проникавший вниз по жилам корней. И звуки того, внешнего мира.
Внизу ей нравилось. Ей встречались вещи старые и очень старые. Иные, стоило взять их в руки, расползались. Другие, напротив, сохранили крепость и обзавелись белым известковым панцирем, и Суома тратила время, счищая его. Ей было радостно, что земля делится находками. Узорчатыми пряжками. Каменными остриями. Осколками посуды и бурыми костями. В одном месте их было особенно много. Кости лежали аккуратно, и Суома не трогала их, но лишь разглядывала. Крупные. Средние. Маленькие. И совсем уж маленькие, наверное, детские. Тогда она не думала о том, что где-то есть другие дети. А подумав, опечалилась: ведь если и есть, то точно не на острове. А жаль. Было бы с кем играть.
Как-то Суома, осмелев, спросила маму, почему на острове нет детей. И вообще нет никого, кроме нее и мамы. И та ответила:
