Расхаживая перед свидетелем, я бросаю взгляд на Дага. Он сидит, закрыв лицо руками и заново переживая весь кошмар. Я смотрю на присяжных — на лицах некоторых застыло выражение ужаса.
— Офицер, вы утверждаете, что было темно. Но ведь ваша экипировка включала очки ночного видения, верно?
— Да. — Его хорошо подготовили, и он старается отвечать как можно короче.
— А они предназначены для того, чтобы видеть в темноте?
— Да.
— Хорошо, тогда почему вы не видели в темноте?
Ответ очевиден. Самеролл на мгновение теряется, но выучка сказывается, и он пытается уйти от ответа:
— Повторяю: все произошло очень быстро. Я не успел ничего разглядеть, как началась стрельба, и мы открыли ответный огонь.
— И вы не видели Китти Ренфроу в тридцати футах от себя в конце коридора?
— Нет, не видел.
Я продолжаю мучить его безжалостными вопросами о том, что он видел или должен был видеть. Полностью исчерпав эту тему, перехожу к вопросу о полицейской процедуре разработки операции. Кто санкционировал миссию спецназа? Кто находился в комнате, когда принималось это решение? Хватило ли у него или кого-то другого здравого смысла усомниться в целесообразности проведения операции? Зачем нужно было ждать трех часов ночи и проводить ее под покровом темноты? На основании чего вы решили, что Даг Ренфроу представляет такую опасность? Постепенно выдержка ему изменяет, и он начинает терять хладнокровие. Он смотрит на Финни, рассчитывая на помощь, но тот ничего не может поделать. Он смотрит на присяжных и читает на их лицах подозрение.
Я углубляюсь в тему и расписываю весь идиотизм существующей процедуры. Мы говорим о подготовке и экипировке. Мне даже удается ввернуть несколько слов о танке, и судья разрешает мне показать присяжным его увеличенную фотографию.
Но самое интересное начинается, когда я перехожу к обсуждению других провальных рейдов. Самеролла дважды временно отстраняли от должности за чрезмерное применение силы, и я разбираю с ним эти эпизоды. Он то багровеет, то покрывается испариной. Наконец в шесть часов вечера, после четырех изнурительных часов, которые Самеролл провел на трибуне свидетелей, судья Пондер интересуется, много ли у меня еще вопросов к лейтенанту.
— Да, сэр, я же только начал, — бодро заверяю я, глядя на полицейского. Я так заведен, что могу продолжать до полуночи.
— Очень хорошо, тогда мы объявляем перерыв до девяти утра.
21
В пятницу ровно в девять утра присяжных приводят в зал, и судья Пондер их приветствует. Лейтенант Самеролл снова вызывается в качестве свидетеля и занимает место на трибуне. Спеси у него явно поубавилось, но он старается держаться уверенно.
— Пожалуйста, продолжайте перекрестный допрос, мистер Радд, — разрешает Пондер.
С помощью секретаря суда я разворачиваю и устанавливаю на стенде большую схему обоих этажей дома Ренфроу. Я прошу Самеролла, командира группы, рассказать нам, как отбирались в нее полицейские. Почему их разделили на две команды: одну для передней двери, а вторую для задней? Какое задание получил каждый член группы? Какое оружие было у каждого полицейского? Кто принял решение не звонить в дверь, а взломать ее? Как открывались двери? Кто срывал их с петель? Кто из полицейских первым ворвался в дом? Кто стрелял в Спайка и почему?
Самеролл не может или не хочет отвечать на большинство моих вопросов и вскоре кажется всем полным идиотом. Он был командиром и гордится этим, но, оказавшись на трибуне, не может прояснить множество деталей. Я терзаю его два часа, а затем мы берем перерыв. Мы быстро пьем кофе, и Даг рассказывает, что присяжные настроены по отношению к полиции скептически и с подозрением; некоторые из них кажутся взбешенными.
— Жюри на нашей стороне, — говорит он, но я советую ему не делать поспешных выводов.
Особенно меня беспокоят двое присяжных, поскольку они связаны с полицией, о чем меня предупредил мой старый приятель Нейт Спурио. Мы встретились с ним вечером пропустить по стаканчику, и он сказал, что полицейские возлагают особые надежды на присяжных номер четыре и семь. С ними я разберусь позже.
Я весь день подавляю искушение размазывать Самеролла по стенке, что нередко позволяю себе чаще, чем следует. Ведение перекрестного допроса сродни искусству, и прекратить его, набрав нужные очки, — составная часть высшего мастерства юриста. Но я его еще не достиг, потому что мне ужасно хочется продолжить добивать Самеролла, хотя он уже и так повержен.
— Мне кажется, с этим свидетелем можно заканчивать, — мудро замечает Даг.
Он прав, и я сообщаю судье, что вопросов к Самероллу больше не имею. Следующим свидетелем вызывается Скотт Кистлер, тот самый полицейский, которого ранил Даг Ренфроу. Первым его допрашивает Финни и делает все возможное, чтобы присяжные прониклись к нему сочувствием. Но на деле — и у меня есть подтверждающие медицинские отчеты — пуля лишь скользнула по его шее, и он отделался царапиной. В боевых условиях ему бы дали пару пластырей и отправили обратно на фронт. Но обвинение должно набрать на ранении очки, и Кистлер держится так, будто получил пулю между глаз. Они долго это мусолят, пока наконец не объявляется перерыв на обед.
Когда слушание возобновляется, Финни заявляет:
— Ваша честь, больше у меня вопросов нет.
— Мистер Радд.
Я поворачиваюсь к Кистлеру и громко спрашиваю:
— Офицер, это вы убили Китти Ренфроу?
В зале звенящая тишина. Финни поднимается с места с протестом.
— Мистер Радд, если вы… — начинает судья Пондер, но я перехватываю инициативу:
— Речь идет об убийстве, ваша честь, не так ли? Китти Ренфроу не была вооружена и находилась в своем доме, когда кто-то выстрелил и убил ее. Это настоящее убийство.
— Нет! — громко возражает Финни. — У нас на этот счет имеется закон. Блюстители порядка не несут ответственности…
— Может, и не несут, — прерываю его я. — Но убийство остается убийством. — Затем обращаюсь к жюри: — А как еще это назвать?
Трое или четверо согласно кивают.
— Прошу вас воздержаться от использования слова «убийство», мистер Радд.
Я делаю глубокий вдох, и все в зале тоже. У Кистлера такой вид, будто его привели на расстрел. Я возвращаюсь к свидетельской трибуне, смотрю на него и вежливо спрашиваю:
— Блюститель порядка Кистлер, в ночь рейда спецназа что на вас было?
— Прошу прощения?
— Не могли бы вы перечислить все, что на вас тогда было? Расскажите об этом жюри.
Кистлер с трудом сглатывает и начинает перечислять экипировку, оружие и так далее. Перечень длинный.
— Продолжайте, — прошу я.
— Трусы, футболка, белые спортивные носки, — заканчивает он.
— Благодарю вас. Это все?
— Да.
— Вы уверены?
— Да.
— Абсолютно?
— Да, я уверен.
Я смотрю на него как на отъявленного лжеца, после чего подхожу к столу с вещдоками и беру большую цветную фотографию, где Кистлер лежит на носилках на пороге отделения экстренной медицинской помощи в больнице. Его лицо хорошо видно. Поскольку этот снимок уже включен в список доказательств, я передаю его Кистлеру и спрашиваю:
— Это вы?
Он озадаченно смотрит и подтверждает:
— Да, это я.
Судья разрешает передать фотографию присяжным. Они долго ее разглядывают, затем возвращают мне.
— А теперь, блюститель порядка Кистлер, не могли бы вы рассказать, глядя на эту фотографию, что у вас на лице?
Он улыбается, явно чувствуя облегчение. Сущие пустяки.
— Это маскировочная краска.
— Ее еще называют «боевой раскраской»?
— Верно, у нее несколько названий.
— А какова цель этой боевой раскраски?
— Для маскировки.
— Это важный элемент, верно?
— Само собой.
— Он нужен, чтобы повысить безопасность людей на боевом задании, верно?
— Именно так.
— А сколько из восьми блюстителей порядка в ту ночь нанесли себе на лица черную боевую раскраску?
— Я не считал.
