- Я и есть из милиции, - начал сердиться Саня. - Вот удостоверение, можете проверить.
- Уже звоню по телефону! - провизжало в ответ. - Убирайся отсель!
Нет, все-таки добрые бабуси зимой спят, а злые бодрствуют. И злобствуют. Саня Ерошин, в отличие от своего старшего товарища Ямщикова, ждать не умел, тем более выжидать. Особенно, когда всякая секунда на счету. Он готов был голыми руками вырвать железную дверь, взять проклятую бабку за горло, а не придушил бы только потому, что наверняка старая злыдня видела уходящих девочек и их жизни сейчас могли зависеть от нее.
- Ведьма, старая дура, - шепотом обозвал проклятую старуху Ерошин, тем самым слегка успокоив взвинченные нервы, и сменил подход. Он исходил из простого постулата: человек последователен в своих чувствах. То есть, если он трус, то до конца и во всем. Ерошин выставил перед выпученным радужным глазком раскрытые "корочки" и громким официальным голосом объявил:
- Уполномоченный уголовного розыска Ерошин. За дачу ложных показаний несете ответственность перед законом. Говорить только правду. Если будете уклоняться от дачи показаний, вызову ОМОН, выломаем двери и будете отвечать уже перед прокурором.
Терять было нечего. Лишь бы детей спасти, а выговор за неправильные методы - не рак, выжить можно. И он выставил перед собой фотографию девочек. Конечно, в глазок ни черта толком не разглядишь, да сама виновата, дверь не открыла. Пусть теперь страдает ущемлением любопытства.
- На фотографии сестры-близнецы Аня и Лена Поляницкие, - объявил Саня. - Когда вы их видели сегодня?
Голос из-за двери стал другим - дребезжащим, приглушенным, вроде, даже просящим.
- Дак, утром видела... Потом из школы пришли, видела... Потом снова ушли...
Похоже, старуха круглые сутки пялилась в окно и считала прохожих.
- В какое время снова ушли? - продолжал допрашивать сквозь дверь оперативник.
- Дак сразу после двух. Радио пропикало, а потом сразу и ушли.
- Куда пошли, обратили внимание?
- Откуда знать, куда? - забубнила старуха. - По своим делам...
- Вправо, влево, прямо? - Саня начал злиться.
- Вправо, вправо, сразу сюда, за угол.
Так, по крайней мере, хоть это стало ясно. Теперь надо искать дальнейшие следы. Глазастая бабка, хоть и вредная.
Тут лязгнул замок и железная дверь подалась вперед, совсем чуть-чуть. То ли бабуська случайно нажала на какой-то рычаг, то ли сама решила в щелочку выглянуть. И в самом деле, в образовавшейся щели недоверчиво блеснула линза очков. Общаться стало гораздо легче, чем через запертую дверь.
- Посторонние в подъезд входили? - Ерошин решил выжать из старухи все, что можно. - Или, может, выходил кто-то вслед за девочками?
- Весь вечер так и шастают. Куда-то вверх все бегут и сверху.
- С двух до четырех часов кто-то входил?
Бабка молчала, видно, вспоминала. Саня терпеливо ждал.
- Артист этот, Вандлер, что ли, - запыхтела в щель, - молока купил, да хлеба. Потом музыкантша со второго. Поляницкая сама без пяти четыре прибежала, раньше, чем всегда. По пятницам только так-то рано приходит.
- А посторонние, посторонние? - не выдержал таки Ерошин.
- Да никого, вроде. Мне с кухни всех видно. - Старая становилась, вроде бы, более словоохотливой. Наверное, обрадовалась, что может поделиться знаниями о жизни соседей.
- Может, машина подъезжала какая?
- "Скорая" была, так это недавно. Ты сам на ней приехал.
"Не бабка - агент абвера, - усмехнулся Ерошин. - Поди, ещё при Берии стучала. В каждый бы подъезд по такой, была б не служба - малина. А всем остальным - ад сущий."
- Почту развозили в четвертом часу, как обычно, - продолжала тем временем бабка. - Потом Жорка Худорожкин на мотоцикле примчался. Забежал в подъезд и тут же обратно, только двери сгрохали. Небось, и до квартиры своей не добежал.
- Какой Жорка? - насторожился опер.
- Да с пятого этажа, бездельник. Его надо забирать, а не девочек этих. Прикатит среди ночи и вот тарахтит под окном, вот тарахтит.
- Во что он был одет? - заторопил старуху Ерошин.
- Как обычно одет, в черное. Куртка, штаны - все черное, кожаное. Сапоги черные, как у Гитлера. Небось, банку гуталина извел. Перчатки черные. Только на голове эта штука красная, как ее... Ну, вроде кастрюли с форточкой. Чисто водолаз.
- А сколько время-то было, повторите еще, - Саня быстро черкал в блокнотике.
- Полчетвертого ровно. Забежал и обратно выбежал.
Грохнула входная дверь подъезда. какой-то мужчина стал подниматься по лестнице, удивленно оглядываясь на Ерошина, разговаривающего с дверью.
- Огромное спасибо! - крикнул Саня и, довольный, вышел на улицу.
Он повернул направо, повторяя путь девочек, указанный старухой, затем - за угол. Народ шел с работы. Напротив, через улицу, в булочной за стеклянными проемами люди толклись у прилавков. В проезде между домами стоял темно-зеленый оперативный "уазик", многозначительно подняв штырь антенны. Ерошин перебежал улицу прямо перед носом быстро идущего транспорта, толкнул тяжкую дверь магазина.
Кассирша сидела боком к стеклянной стене и, в принципе, могла видеть, кто идет по улице. Правда, сейчас к ней двигалась довольно приличная очередь, и она вряд ли что наблюдала, кроме бумажек и монет в пластиковой "кормушке" у себя перед носом.
- Извиняюсь, граждане! - ввинтился Ерошин в очередь. - Семь секунд! Срочное дело!
Одной рукой он положил рядом с кассовым аппаратом фотографию девочек, в другой подержал раскрытое удостоверение.
- Вам эти девочки встречались?
- Да, заходят иногда за хлебом. А что случилось?
Кассирша подняла пухлое, как у младенца, лицо.
- Сегодня вы их видели? - Саня не стал вступать в объяснения.
Женщина внимательно поглядела на Ерошина, словно ждала подсказки. Хлопнула коротенькими ресничками. На мгновение задумалась. Потом вздохнула, словно была не уверена в правильности ответа, и сказала, утвердительно кивнув:
- В обед. В два часа как раз закрыли дверь. Я немножко прибралась на кассе, тут они подбежали. Мне через стекло видно хорошо. Подбежали, сели в машину и уехали. С ними ещё собака была большая.
Очередь покупателей недовольно заворчала. Только самый ближние с любопытством тянули шеи, стараясь разглядеть, что происходит.
- Подробней, пожалуйста, - Саня раскрыл блокнот. - Где стояла машина, какого цвета, марки?
- Тут перед магазином остановилась, а вскоре и девочки подбежали через улицу. Сели и сразу уехали. А машина белая, "жигули".
- Точно, "жигули"? - переспросил Ерошин. - Какой модели?
- "Жигули", точно, - подтвердила кассирша. - А которые первой, которые шестой модели, я не отличаю. Обыкновенные такие "жигули".
- Хорошо, - Саня удовлетворился и таким ответом. - Кто ещё был в машине?
- Собака была, - кассирша оживилась. - Здоровущая, лохматая, рыжая.
- А люди? Или собака за шофера?
- Нет, конечно, - женщина хихикнула. - Шофер был. Собака рядом с ним сидела. Он на улицу вышел, дверцу девочкам открыл, потом сам сел. И уехали сразу. - Она снова хихикнула: - Скажете тоже, собака за шофера...
Ерошин подхватил с прилавка фотографию и стал ожесточенно проталкиваться к выходу из магазина.
* * *
- Анна Георгиевна, эти бриллианты дорого стоят? - спросил Ямщиков.
- Да будь они прокляты. Господи, лучше бы их не было вовсе!
Поляницкая приложила к глазам платок, частая дрожь пробежала по рукам, плечи мелко затряслись. Она снова плакала.
- Возьмите себя в руки, сейчас не время плакать. - Ямщиков старался говорить как можно сочувственней, с успокаивающей интонацией. Драгоценности, надо полагать, фамильные?
- Прабабкины, - взглянув на оперативника, сказала Поляницкая и высморкалась в платочек, плакать перестала. - Она была баронессой. Линдхольм-Гарвик. Бабушка говорила, что после революции они поехали в Эстонию, но по дороге потеряли друг друга, была такая суматоха, стрельба... В общем, прабабка уехала, а бабушка с драгоценностями осталась. Она всю жизнь мечтала уехать за границу, всего боялась. В общем-то, вредная была старуха, злая. Но меня очень любила... Почти все драгоценности, по словам матери, распродали ещё до войны, остатки в войну проели. Когда уже умирать готовилась, не вставала совсем, я за ней ухаживала, достала она откуда-то из-под матраса узелок. На, говорит, бери, может, на счастье, может, на горе, а, главное, молчи. Я так думаю, что она мне свой страх передала. После ещё год прожила, только почти не разговаривала. Лежала, словно отдыхала...
- Понятно, - кивнул Ямщиков, не выразив ни малейшего удивления. Красивая история. А когда вы начали надевать драгоценности, носить, так сказать?
- Серьги первый раз на пятилетие свадьбы надела, шесть лет назад. Поляницкая говорила, глядя в стенное зеркало, осторожно промокала глаза, стараясь не размазать косметику. - Потом кольца стала надевать, браслет. Колье только дома носила.
- Это правильно, - одобрил Ямщиков, - на то он и фамильный антиквариат, чтоб из семьи не выпускать. У вас, наверное, в серванте ещё и фамильный фарфор стоит фабрики Кузнецова?
