Еще до разговора с Пако Мигель изложил план операции своему другу и покровителю Альфонсо Мартину. Тот выслушал его очень внимательно.
— Насколько я понимаю, в этом приключении парень рискует собственной шкурой, а, Мигель? — заметил комиссар.
— Разумеется, шеф, но, не разбив яиц, омлет не приготовишь…
— Ты что ж, никогда не испытываешь жалости, Мигель?
— Никогда! Никто не пожалел моего отца, дон Альфонсо. Никто не щадил ни мою мать, ни меня. Так почему вы хотите от меня жалости к другим?
— Ты ненавидишь Виллара, не так ли?
— Как и все мы, шеф.
— Нет, Мигель, больше, чем все мы.
— Возможно…
— Нет, Мигель, не возможно, а наверняка!
— И что с того?
— Ничего… Только поостерегись, как бы ненависть однажды не возобладала над чувством долга… например, заставив забыть, что этот Пако Вольс имеет такое же право на жизнь, как и все прочие. А засим, разрешаю тебе действовать по собственному усмотрению, при условии, что вся ответственность целиком лежит на тебе. Если сумеешь свалить Виллара, хочешь — не хочешь, а я вставлю тебя в льготный список на повышение. Впрочем, даже если тебя ждет неудача, повышения все равно не миновать, Мигель. Уж слишком долго ты живешь на нервах! Тебе будет только полезно поруководить районным комиссариатом, прежде чем вернешься сюда моим заместителем, а потом — кто знает? — возможно, сменишь меня на этом посту. И кроме того, есть еще донья Конча, к которой я питаю величайшее почтение…
— Что вы имеете в виду, дон Альфонсо?
— Послушай, Мигель, я старше тебя на пятнадцать лет и с давних пор, еще с того дня, как ты пришел сюда, испытываю к тебе большую симпатию… Так вот, ты заставляешь жену вести слишком аскетичный образ жизни. А ведь она еще молода, черт возьми! Ты никогда не выводишь ее на люди!
— Конча счастлива дома, дон Альфонсо. Она арагонка. Не будь такое существование ей по душе, жена давно бы мне это выложила и, невзирая на всю нашу взаимную привязанность, стала жить по-своему.
— Тогда забудь о моих словах, поклонись от меня донье Конче и передай, что мы с женой будем счастливы пригласить вас на ужин в один из ближайших вечеров.
С тех пор минуло около шести месяцев. Пако, поступив на работу к Хоакину Пуигу, терпеливо завоевывал доверие начальства. Полицейские облегчили ему задачу, дав возможность отличиться перед Вилларом. Несколько раз, вовремя предупредив, Вольс избавил дона Игнасио от мелких неприятностей. Ради конечной победы Мартину и Люхи пришлось пойти на такие уступки. Пако старался ничего не менять в своем образе жизни, по-прежнему проводил воскресенья у названой матери и почти два месяца не решался приходить в новые кварталы Барселоны, туда, где жили Люхи. Лишь убедившись, что закрепился на месте и больше не вызывает ни малейших подозрений, парень стал чаще видеться с инспектором, впрочем, не забывая обо всех необходимых мерах предосторожности.
И вот, десять дней назад Пако явился к Люхи и торжествующе объявил, что, кажется, наконец близок к желанной цели. Он случайно подслушал разговор между Вилларом и Пуигом об отправке в Южную Америку партии «танцовщиц». Дон Игнасио и Хоакин ожидали «сопровождающего», чтобы обсудить детали путешествия. И Вольс надеялся услышать в тот вечер достаточно, чтобы полиция смогла изловить всю банду.
С тех пор Пако не появлялся. Сначала Мигель думал, что молодой человек решил удвоить меры предосторожности, но день проходил за днем, и по прошествии недели инспектор встревожился. Теперь у него почти не осталось надежды когда-либо увидеть Пако. А что до Виллара, то, увы, счастливого мгновения, когда Мигель защелкнет на его запястьях наручники, наверняка придется ждать еще очень долго.
Сидя напротив жены, Мигель мрачно жевал, даже не соображая толком, что у него в тарелке. Но Конча не желала смириться с поражением — одна мысль об этом была противна ее натуре.
— Напрасно ты отчаиваешься, Мигель, он еще вернется! — упрямо заявила она.
Инспектор пожал плечами.
— Нет, моя Конча… не вернется… — напряженным от волнения голосом проговорил он. — Должно быть, парня застукали… Не знаю, что с ним сделали, но когда выясню…
Полицейского охватила такая ярость, что вены у него на лбу вздулись, как веревки. Он конвульсивно сжал кулаки. Донья Конча ласково накрыла руку мужа своей.
— А я не теряю надежды…
Гнев и печаль туманили инспектору глаза, и все же он с невольным восхищением поглядел на жену. Нет, ничто и никогда не сможет сломить Кончу!
Прошло уже три недели с тех пор как исчез Пако. Зайдя как-то на калле Хайме Хираль повидать приемную мать Вольса, Конча Люхи нашла старуху в слезах. Та, по-видимому, окончательно смирилась с мыслью о гибели Пако и не надеялась на новую встречу в этом мире. Хуаниту жена инспектора не застала — та еще не пришла с работы. Теперь уже и Конча начала проникаться уверенностью, что Пако мертв, и лишь ради мужа делала вид, будто еще на что-то надеется.
Ради здоровья Мигель Люхи взял за правило дважды в день ходить через весь город пешком — на работу и обратно.
Выйдя из дому, инспектор направлялся к площади Гауди, где с неизменным удивлением окидывал взором церковь Святого Семейства, начатую еще в 1884 году, но все еще не законченную, словно отцы города не осмеливались завершить это здание, напоминающее одно из бредовых видений другого великого каталанца, Сальватора Дали. От площади по калле Мальорка Мигель выходил на Тетуан, а дальше, через пасеро Сан Хуан, добирался до границ старого города. Дальше он шел по калле дель Коммерсио и калле делла Принсеса. Царившее в этих кварталах добродушное оживление приводило его в восторг. Здесь Мигель чувствовал себя гораздо лучше, чем в новом городе, чья безликая холодность его очень угнетала. У Люхи было множество знакомых, и ему редко удавалось сделать хотя бы несколько шагов без остановки. Одни просто здоровались, другие расспрашивали о житье-бытье, третьи рассказывали о собственных горестях, и все уверяли в нерушимой дружбе с той пронизанной солнцем горячностью, которой не следует особенно доверять. Но в тот день инспектору не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Он думал лишь о Пако и не желал отвлекаться от этих мыслей.
Каким образом от него избавились? И почему до сих пор не найдено тело? Но Мигель слишком хорошо знал «баррио чино» и помнил, что там великолепно умели избавляться от возмутителей спокойствия, не оставляя за собой ни малейших следов. Пережевывая так и не зажженную сигару, инспектор бесконечно ломал голову над единственным занимавшим его вопросом: кто убил Пако? Он должен узнать имя убийцы и не успокоится, пока не выяснит всей правды. Тогда Мигель доберется до негодяя и прикончит его своими собственными руками, даже если это будет стоить ему карьеры. И его семья, и сам инспектор слишком долго получали удары, не имея возможности отплатить той же монетой. А потому никакие материальные блага не могли угасить жажду мщения, вечно сжигавшую сердце инспектора Мигеля Люхи.
От калле Принсеса ответвляется калле Монкада, где Мигель родился и прожил большую часть жизни. Он всегда проходил ее с начала до конца, здороваясь со стариками, которые знали его мальчишкой. Иногда они просили полицейского о какой-нибудь мелкой услуге, ибо, не умея, по большей части, ни читать, ни писать, получив какую-нибудь официальную бумагу, не знали, что делать. Если на работе его не ждало неотложное дело, Мигель обычно заходил к старухе, которую весь квартал, с тех пор как помнил себя сам Люхи, называл просто Вьюда. Старуха присматривала за ним в те далекие времена, когда он еще не дорос до школы, а мать уходила на работу. Инспектор взбирался по шатким ступенькам и стучал в дверь крохотной клетушки, где жила старейшая из его друзей. А потом они пили кофе, вспоминая своих мертвых. Полицейский никогда не уходил от Вьюды, не сунув хотя бы несколько песет в старую сморщенную руку — недаром же она так часто его шлепала…
Но сегодня Люхи не стал подниматься к старой Вьюде. Чужие беды его сейчас не трогали, ибо в голове навязчиво звучал, словно отбивая каждый шаг, один и тот же вопрос: кто убил Пако? Вдохновитель этого нового преступления, несомненно, Виллар, но кто взял на себя исполнение приказа? Пуиг чересчур труслив, чтобы совершить убийство. Он слишком потрепан жизнью и окончательно выдохся, а потому мечтает лишь об одном: спокойно дотянуть до конца под защитой дона Игнасио. Нет, Пуиг не убийца. Зато трое бандитов, бессменно охраняющих Виллара в последние несколько лет, явно способны зарезать собственную мать за несколько сотенных банкнот. Но кто из этой троицы прикончил Пако? Антонио Рибера, мадридец, с его изяществом бывшего тореро, еще способным волновать потрепанные сердца обитателей квартала? Хуан Миралес, громадный детина, чьи мозги изрядно пострадали на боксерских рингах Астурии? Но Люхи при всем желании не мог представить, чтобы кто-то из этих двух ограниченных бандитов мог отважиться на столь рискованный шаг. Нет, самый опасный и безжалостный из них — андалусиец Эстебан Гомес, в последние два года, по-видимому, ставший правой рукой Игнасио Виллара. Полиция отлично знала, что Пуиг употребляет наркотики, Миралес — пьяница, а Рибера — гомосексуалист, но об Эстебане Гомесе ей не удалось выяснить ровно ничего. Было известно лишь, что приехал он из Севильи и до гражданской войны работал старшим пастухом у крупного скотопромышленника на заливных лугах Гвадалквивира, однако весь период между тем временем и появлением парня в «баррио чино» так и остался покрыт мраком тайны. Но Люхи не сомневался, что, если этому типу приказали убить Пако, он выполнил приказ без малейших колебаний.
