Одного не мог понять Евгений Николаевич Володин — зачем все это нужно Апарину. Конечно, приказы начальства не обсуждаются, но упорное нежелание Апарина выпускать Вадима Лучинина из тюрьмы, странные допросы, которые два раза устраивал Апарин… Причем, и это больше всего поразило Володина, он допрашивал Лучинина сам, с глазу на глаз, отослав Володина. О чем он его расспрашивал? Что пытался выяснить?
Этот вопрос был покрыт тайной.
«А какое, собственно, мне дело? — думал Володин, занимаясь текущими делами, которых у «важняка» всегда предостаточно, — раз допрашивает, значит, есть какие-то причины…»
И все же червячок профессионального любопытства понемногу точил следователя. Кроме того, Апарин хоть немного, но задевал его самолюбие, — в конце концов, именно следователь Евгений Володин вел дело Вадима Лучинина, и существование каких-то непонятных фактов, о которых беседовал с хакером Константин Апарин, возбуждало естественное любопытство следователя.
Чем дальше — тем больше. На протяжении всего дня Евгений Николаевич несколько раз возвращался к этому вопросу, и в конце концов мысль о том, что же все-таки пытался выяснить Константин Апарин, так прочно засела у него в мозгу, что он уже совершенно не мог от нее отделаться.
«Что я ему, мальчишка? У меня за спиной творятся какие-то дела, а я не в курсе. За кого он меня держит?» — размышлял Володин. На этой почве у него даже снова заболел зуб, вернее, то место, где раньше находился больной зуб.
Обида не давала Володину спокойно работать, и в итоге он решил, что обязан во что бы то ни стало узнать, о чем разговаривали Апарин с Вадимом Лучининым в его отсутствие.
Однако выяснить это было не так-то просто. Прямо задать вопрос Апарину Володин не мог — опять же мешала чертова субординация и неформальные связи следователя и начальника РУБОПа. Если бы Апарин хотел, он давно бы посвятил Евгения в эту тайну. А так, спроси его — Апарин обязательно поставит на место: мол, не суй нос куда не надо. И будет, по большому счету, прав…
Допросить Лучинина? Но он и так немногословен. А если у него спросить: «О чем вы там разговариваете с Апариным?» — ни за что не ответит… Просто из упрямства.
Что же делать? Володин недолго ломал голову над этим вопросом.
С детства Кумач Абович Калика проклинал своих родителей. С того самого дня, когда, придя в школу, он обнаружил, что имя его совсем не похоже на обычное и содержит в себе неиссякаемые перспективы для переиначивания, интерпретации, составления разного рода дразнилок и вообще само по себе представляет нечто невообразимое. Маленький Кумач Абович не мог понять, почему его отцу пришло в голову назвать его в честь дедушки — революционера, пенсионера союзного значения, первого заместителя Казанского совета комиссаров. Годам к двадцати Кумач все-таки разобрался, что в Казани, где он родился, его имя не то чтобы очень распространено, но и не считается абсолютно неприемлемым и, если бы его отца в свое время не вызвали работать в Москву, все было бы гораздо лучше.
Но до того Кумачу Абовичу пришлось поставить крест на всех своих юношеских мечтах. Ни космонавтом, ни летчиком он стать не смог. Из приемной комиссии физического факультета МГУ он сбежал, стоило секретарше улыбнуться, услышав, как его зовут.
О эти улыбки, которые преследовали Кумача всю жизнь! Он готов был провалиться сквозь землю, только бы их не видеть. От отчаяния он ушел из дома и завербовался на Север, в геологическую партию. Правда, его не хотели брать и туда. Но помог случай — в то время не могло быть и речи, чтобы существовал какой-то коллектив без присмотра «органов». Вот Кумачу и предложили сотрудничество. Он без колебаний согласился — в то время больше всего на свете ему хотелось унести ноги из Москвы, где все над ним смеялись. То, что имя и фамилию можно поменять, в голову не приходило…
Спустя три года Кумач Абович вернулся в столицу. За время, пока находился за Полярным кругом, он возмужал, приобрел уверенность в себе и даже женился. Несложные обязанности сотрудника «органов» его не слишком тяготили, работа нравилась, и он твердо решил снова поступать в институт.
Но в столице его опять поджидал облом. Все повторилось, но теперь с большими потерями — Кумача Абовича бросила жена, в институт не взяли по причине отсутствия необходимых знаний, а имя его, как и прежде, вызывало у всех непременную улыбку.
Несчастный кинулся в загс, где выяснилось, что перемена имени и фамилии допускается только при наличии существенных причин. Когда причины удалось найти, оказалось, что без согласия «органов» он не имеет права менять имя. А для «органов» Кумач был всего лишь маленьким и незначительным человечком, каких тысячи и тысячи. Он сделал несколько попыток сменить имя, но все оказалось безрезультатно.
С тех пор он и работал на тихом и незаметном посту в Бутырской тюрьме, куда его устроили те же самые пресловутые «органы». Он считал, что ему еще повезло, ведь многие «сотрудники» остались совсем не у дел. А работа была несложной, тихой, оплачивалась неплохо. А что еще нужно одинокому холостому мужчине, к тому же у которого жизнь сложилась не слишком хорошо из-за странной причуды родителей назвать его в честь дедушки…
«Ну назвали бы они меня нормально: Сергеем, Олегом, Михаилом, Соломоном, в конце концов…» — думал Кумач Абович, в очередной раз заполняя анкеты. Но все было напрасно…
К тому же, когда грянула перестройка, «органам» стало совсем не до него. Да и сам Кумач Абович решил, что поздно начинать жизнь сначала, хотя ему в то время исполнилось всего сорок пять лет.
Обязанности его заключались в том, чтобы вовремя менять магнитофонные кассеты и следить, чтобы все звуки, которые улавливались аппаратурой прослушивания, установленной в комнатах для допросов следственного корпуса Бутырской тюрьмы, исправно записывались. Кроме того, Кумач Абович следил за сохранностью этой самой аппаратуры и вел журналы посетителей. Обычно это были следователи, которым всегда интересно, о чем их подопечные разговаривают со своими родственниками и адвокатами. Для этого в хозяйстве Кумача Абовича было устроено несколько специальных звуконепроницаемых боксов.
Конечно, записи велись не во всех случаях (это было бы невозможно технически), а только по договоренности со следователем. Это было очень удобно — протоколы протоколами, да ведь всего не упомнишь. А в допросе все бывает важным — и интонация, и междометия, и даже молчание. Поэтому следователи в сложных случаях частенько прибегали к помощи аппаратуры прослушивания. И хорошие отношения с Кумачом Абовичем очень ценили.
Записи, по негласным правилам, хранились у Калики в фонотеке до того момента, когда дело передавалось в суд. Тогда Кумач Абович просто использовал кассеты еще раз.
Уже больше десяти лет он работал в Бутырках. Позади были сплошные неприятности, впереди — нескончаемая работа. А в настоящем — только поскрипывание магнитофонных механизмов, и три комнаты в следственном корпусе Бутырской тюрьмы.
Вот к Калике-то и направился Евгений Николаевич Володин. По пути он зашел в магазин и купил бутылку хорошего коньяку: несмотря на то что Кумача Абовича он знал давно и просьба его почти стопроцентно была бы удовлетворена без всяких подношений, Володин придерживался того простого правила, что служба службой, а подарок никогда не повредит. Итак, вооружившись бутылкой коньяку, он поехал в Бутырки.
Когда Володин вошел в кабинет Кумача Абовича, тот возился во внутренностях магнитофона.
— Здравствуйте, Кумач Абович, — произнес Володин, тщательно стараясь скрыть улыбку, которая предательски вылезала у любого человека, который произносил это имя-отчество.
Кумач Абович поднял голову и внимательно посмотрел на Володина. К этой своей выборочной наблюдательности он тоже давно привык. С детства он всегда очень зорко следил, как все-таки люди реагируют на его имя. И чаще всего убеждался, что реакция совсем не та, которую ему бы хотелось видеть.
Но следователь Володин ему нравился, потому что ни разу за все годы, что Кумачу Абовичу доводилось сталкиваться с ним, он не позволил себе и тени улыбки. Конечно, Калика не мог подозревать, что Володин каждый раз скрывает эту улыбку. Но, в конце концов, умение скрывать свои эмоции тоже очень ценная черта.
— А-а, Евгений Николаевич, приветствую! Рад вас видеть! — приветливо поздоровался Кумач Абович. — Присаживайтесь, я сейчас закончу.
Он завернул пару винтиков и отставил распотрошенный магнитофон.
— Ну-с, с чем пожаловали?
— Да вот, Кумач Абович, дельце у меня к вам.
— Ну да, — в шутку погрозил ему пальцем Кумач Абович, — меня вспоминают, только когда дела… А без дела никто и не зайдет. Впрочем, понимаю: кому хочется в Бутырки приходить по своей воле, без дела?
