— Степан Петрович, мы же не дети, не мне вам объяснять, что свидетели и прочие лица допрашиваются по одному! — и словно не замечая реакции капитана: — По поводу ваших героических кадров мы еще будем иметь беседу. А пока, прошу вас погуляйте четверть часа. И вы, сержант, тоже.
Сержант пулей вылетел из кабинета, опер снова аккуратно прикрыл дверь. Напарник сержанта ерзал на жестком стуле под подчеркнуто доброжелательным, почти ласковым взглядом Строкача, как нечистый в алтаре. Майор сделал свой выбор вовсе не по причине особой симпатии, просто всегда легче начинать, зная, с кем имеешь дело.
Старшина лопотал, сбиваясь, запинаясь, и вероятно покраснел бы, будь его бурая, пористая кожа к этому способна:
— Вы же меня знаете, товарищ майор. Я помню, бывали в СИЗО. Сколь ни дежурил, никогда… ничего такого. Мелочей не упускал, не то что… Знаю, про нас говорят — чай, мол, в зону проносят… Мне такие деньги ни к чему, совесть не продаю. Да много ли мне по-стариковски… На хлебушек заработаю, на маслице пенсия набежит. У меня ведь выслуга во-он какая! Верой и правдой…
— Я вам верю, старшина. А что это у вас лицо заспанное? Вон, щека помята…
— Где, где заспанное? — по-детски испуганно схватился за плохо выбритую щеку старшина. — Нет там ничего.
— Ну, не заспанное, и отлично. Плохо, когда спят на вахте, но когда человек не только спит, но и сознательно пособничает беглецу — это уже преступление. Говорите. В принципе ведь и так все ясно, а если откроется помимо вас, само всплывет — будет куда хуже.
С ужасом глядя на надвинувшегося вплотную Строкача, старшина испуганно тряс головой, словно отгоняя наваждение.
— Нет-нет, что вы! Вон и капитан Копылов, подтвердит. Да я никогда… Только, бывает, начнут глаза слипаться — сразу папиросу… Пачку за ночь искуриваю…
Насмерть стоял и соратник по вахте — рыжеватый, курчавый, тугой, как из новенькой литой резины, сержант Скоробогатько. Смахивал он более всего на завсегдатая саун, парилок и спортзалов, любителя пивка похолоднее. Сидя напротив майора, сержант обильно потел, так что подмышками кителя к концу разговора проступили темные пятна.
— Служба для меня — это все. Я и в армии одни благодарности получал… Тоже, между прочим, во внутренних войсках. На сверхсрочную не каждого приглашают остаться. А за меня командование — двумя руками! Призвание, говорят. Спуску бандюгам никогда не давал. Надо было б — своими руками… И они, гады, чуют. Знаете, к иным подъезжают, мол, пронеси чего в зону, или, наоборот, весточку там на волю, а ко мне — на дух! Это специально под меня копали — побег в мою смену. Точно говорю! Не любят, кто службу как положено несет. Жаль, раньше я этого, как его — Пугеня, не приметил. Он бы у меня и думать бегать забыл. Теперь одно — дружков его поганых к рукам прибрать.
— Это как же?
— Да знают они, сукины дети. Прижать как следует, и все выложат!
Рвения у сержанта хватало, однако сообщил он крайне мало дельного. А точнее — ничего. Помассировав ноющий от сержантовой бравой трескотни висок, Строкач отправился в отряд, к которому принадлежал беглый. Сопровождавший майора опер, истолковав приглашение идти вместе как признание в принципе правильности собственных действий, весь светился, путался под ногами, словно нашкодивший, но заглаживающий вину сторожевой пес.
«Локалки» отрядов были отдалены друг от друга. Первый располагался ближе прочих к вахте — средоточию событий. Серое двухэтажное зарешеченное здание встретило гостей пустотой: отряд работал в первую смену. Бригада, где числился Пугень, не была отправлена в производственную зону, однако отдыху не радовалась. Предстоящие допросы ничего хорошего не сулили.
В кабинете с несчастным видом, с физиономией, опущенной едва не до бирки с фамилией и номером бригады, дожидался главный свидетель и — возможно — виновник побега. Дежурному по отряду приходилось не сладко, если в его дежурство случалось что-то чрезвычайное. И не без оснований: на пост у входа в здание народ назначался ушлый, и если что и готовилось, то не могло ускользнуть от их внимания, а если ускользало, то небескорыстно. Конечно, риск всегда соизмерялся с выгодой. Любопытно, что же могло заставить этого сутулого, костлявого мужчину с глубокими, выделяющимися и на коротко стриженной голове, залысинами рискнуть своим досрочным освобождением? Выпустить ночью из отряда кого бы то ни было — проступок серьезный. Почти преступление.
— Гражданин следователь! Ей-богу, не видел я его! Вот капитан знает — я никогда, с первых дней, ни в чем замечен не был. Как что — сразу к вам. Ну разве нет? — с робкой надеждой тянулся экс-дежурный к своему всесильному начальнику.
Тот, однако, не желал проникнуться:
— На вахту бегать — дело нехитрое. Пугень тоже бегал. Кончай плакаться. Ты меня знаешь, я тебя тоже. Скажу одно: история такая, что круто придется. Всем. И мне в том числе: шутка сказать, побег через вахту! Места другого не нашли что ли? Или обленились? Назад в литейку захотелось? Нет? Тогда говори.
— Ну зачем так резко, Степан Петрович? Я вижу — человек сознательный, перевоспитывающийся. Вы ведь не станете нас вводить в заблуждение, — Строкач широко улыбнулся, в то же время считывая надпись с бирки на груди допрашиваемого.
Майор всегда стремился держать собеседника в форме.
— С чего бы я стал врать? Мне только соучастия в побеге недоставало! Но все-таки не видел я его. Не выходил он здесь, поверьте. Я бы заметил…
— Не спешите. Я приехал сюда не для того, чтобы убедиться в вашей старательности или отметить деятельность капитана Копылова. Мне надо знать, как все произошло. Так что помогите нам разобраться, за правду не наказывают. Может, что-то видели, но не смогли, побоялись предотвратить? Гарантирую — санкций по отношению к вам применяться не будет. Верно, Степан Петрович?
— Да-да, — не слишком готовно кивнул Копылов. — Коль майор дает добро… Словом, выкладывай, что знаешь, и — чист.
Но при всем желании экс-дежурного, ничего нового майор не услышал, кроме прежних клятвенных заверений в тщательности надзора за входом.
Помещений в длинном двухэтажном здании отряда было множество, сквозь забранные частой решеткой окна могла выбраться разве что средних размеров крыса, но никак не плечистый Пугень. Хранящий ключи от всех запираемых комнат, капитан Копылов вручил майору целую связку с замысловатым брелоком, явно не «зоновской» работы. Сингапурская штучка — оценил Строкач.
Первый, вернее, цокольный этаж, расположенный над наполовину вросшими в асфальт окнами «карантина», состоял из длинного коридора, со множеством дверей по обеим сторонам, лестницы и перекрестка всех путей — стула дежурного. Запирающихся дверей оказалось немного, так как пустых коек и, следовательно, свободного места не было вообще: едва размещали новые этапы. Если бы не прошедшая недавно амнистия, спать труженикам в черном хэбэ было просто негде, и угрозы уложить в парашу головой сыпались бы в тесноте куда чаще.
Из коридора в спальнях виднелись одинаково ровнее, аккуратно застеленные ряды двухярусных коек, между которыми редко попадались какие-то конторские тумбочки. Строкачу и раньше приходилось бывать в подобных общежитиях. Здесь поражало отсутствие любителей побренчать на гитаре в спальне, потихоньку постучать в домино или во что поазартнее, чтобы скоротать длинные подневольные будни. Что же касается мужской любви, то ею пробавлялись в уголках поукромнее, хотя и администрация относилась к этому вполне безразлично. Статья в кодексе сохранялась, но хватало иных деяний, куда страшнее.
Хуже побега считался лишь бунт. Вообще-то репутация у этой «зоны» была скорее положительной, но как показывает практика, даже образцовая постановка дела не является гарантией от захвата заложников и прочей экзотики.
Большинство проемов в серо-зеленых, также недавно выкрашенных стенах коридора было попросту лишено дверных створок. Здесь, как уверял Копылов, люди живут открыто. Скрытность, замкнутость не поощряются. Находившиеся в противоположных концах коридора кладовые запирались ключами, хранимыми, по положению, лишь самими шнырями-каптерщиками. Но, конечно, на всей территории учреждения едва ли нашелся бы уголок, недоступный Копылову. Тем не менее обследование каптерок и еще кое-каких закутов показало, что здесь не мог найти выхода даже изобретательный Пугень.
Интерьер просторной «ленинской комнаты» выделялся темным бархатом переходящего Красного знамени, склоненного над гордостью отряда — новеньким «Электроном» с финским, как похвастался Копылов, кинескопом.
Окна, как и везде, зарешечены (Строкач проверил лично), все прутья на месте — ни один даже не шатался, единственный выход, он же и вход — неширокая двустворчатая дверь, приводящая все к тому же дежурному.
