не в ладах. То ли они ее не любили, то ли она их — не важно. Важно, что им надо было помогать, и наши ученые это делали. Кто и по каким причинам — это потом. Сейчас важно понять вот что: когда все вертелось в работе, многие документы, в том числе и эти тибетские, оседали часто «на руках». А руки эти могли листать их не только в официальной лаборатории.
— И потом кто-то начал их собирать! — приподнялся Корсаков.
— Ну, ты смотри, не улети, — улыбнулся Щербань. — Но мысль правильная.
— То есть, — не обращая внимания на иронию, продолжил Игорь, — когда, например, Бокий изымал документы после расстрела Блюмкина, он нашел не всё…
— А он и не знал, что такое «всё», — уточнил Щербань. — Часть, и, видимо, значительная, просто не регистрировалась, но и из занесенного в разные журналы учета нашли тоже далеко не все.
— Кстати, специалисты мне подсказали, что, возможно, какая-то часть «тибетских» документов могла быть простой фальшивкой, — вспомнил Корсаков.
— Так и было, мы это потом выяснили, — кивнул Щербань. — Правда, проверять не стали: факт установлен, а копать дальше смысла не имелось.
Он поднялся и двинулся к двери:
— Ты посиди, а я до ветру схожу. Пора, как говорится.
— Да и во мне чаю полно, — признался Корсаков. — Схожу и я за компанию.
Когда Корсаков вернулся, Щербань уже растапливал печь, а чайник, накрытый полотенцем, настаивался до нужной крепости, и по кухне витал чудесный аромат.
— Значит, дело вы и закрыли? — напомнил Корсаков.
— Закрыли? Это ты с чего взял?
— Вы же сказали, что копать дальше не было смысла.
— Ах, ты об этом. Не было смысла выяснять, какие документы являлись фальшивками, и только. Остальное, если бы и хотели, не закрыли бы.
— Что так?
— Кто-то стал искать эти документы, так сказать, с другой стороны. Ты слышал о «лагерном эксперименте»?
— Льгов рассказывал.
— В этом эксперименте с Росохватским работал молодой, но очень перспективный помощник по фамилии Маслов. — Щербань поднялся из-за стола, подошел к печи. — Греется. Нет тепла лучше, чем от печи, поверь, Игор. Старикам от нее самое важное тепло идет.
Щербань прижался к печи спиной и продолжил:
— Так вот, доверял Бокий этому Маслову очень многое, и тот, судя по всему, начальника своего не подводил. А когда того арестовывали, Маслов совершенно случайно оказался в отпуске. Его, конечно, тоже искали, но не нашли и поиски свернули.
— Почему?
— Любил он, видишь ли, сплавляться по горным рекам на байдарках. А дело это опасное. Сейчас-то они все в касках да в спасательных жилетах, а тогда ведь все было, так сказать, в натуральном виде. Знали, что Маслов обожает, как сказали бы сейчас, экстрим и часто отправляется в такие путешествия один, ну и решили, что он где-то погиб во время такого сплава. Тем более никто точно не знал, куда он уехал в тот раз.
— Так он потом объявился?
— Да как тебе сказать? — Щербань помолчал. — Сам он, конечно, не появлялся, но ты учти, что пропал-то он в конце тридцатых, а я делом этим всерьез занялся в семидесятые. Это же через сорок лет, считай.
— Тогда почему решили, что он не погиб?
— Не «решил», а предполагаю, — уточнил Щербань. — И предполагаю потому, что в конце сороковых стали исчезать те, кто был связан с этим самым «лагерным экспериментом»: бывшие зэки, охранники, ушедшие в отставку, гражданский персонал — но те именно, кто к этому времени уехал от лагеря далеко. Мы только в начале восьмидесятых сообразили, что все эти исчезновения могут быть связаны.
— Исчезали только люди?
— Да. Видимо, поиски шли по разным направлениям. Те, кто тогда находился в лагере, могли сообщить очень многое. Причем информацию очень точную, например, кто-то случайно кого-то встретил несколько лет назад и записал адрес на всякий случай. Ну, что вы, не понимаете? — воскликнул Щербань, удивляясь несообразительности Корсакова.
— Значит, искали и документы, и людей? — не обратил на это внимания Игорь.
— А «нашли» только людей, — упрямо повторил Щербань.
— Ну, а если кто-то нашел документы, которые искали вы?
Щербань снова подошел к печи, прислонился к ней и замер, улыбнувшись:
— Руки у них коротки.
— Ну, а все-таки?
— Я бы непременно знал, — убежденно сказал хозяин дома.
Корсакову показалось, что в сенях кто-то ходит.
— Вы двери-то закрыли?
— Закрыл, закрыл, — успокоил Щербань. — Это у меня привычка.
Со стороны сеней донесся шум, и в комнату вошел Глеб Маслов:
— Стареешь ты, Щербань, и дуреешь. Да ты не огорчайся по этому поводу. Жить тебе осталось недолго.
20. Москва. 6 января
Очкарь подошел к скамейке, возле которой топтались двое его парней. На скамейке лежал мобильник, из которого доносился голос.
— Вроде про нас что-то базарят, — доложил тот, который прислушивался, наклонившись.
— Не трогал? — поинтересовался на всякий случай Очкарь.
— Да я что? — искренне обиделся парень.
— Ну, я просто спросил. Мало ли что. Замотались все, — почти ласково объяснил Очкарь.
Он вообще не любил кричать на тех, кто был ниже его по своему положению. Зачем? Они и так халдеи, их дело — служить таким, как он, Тимофей Зубов. Таким, кто силой своего характера смог выбраться наверх, чтобы вести за собой разную шантрапу, рожденную, чтобы подчиняться и служить сильным!
Даже кличку свою он полюбил со временем и разрешал всем, даже самым молодым подчиненным, которые в службе безопасности-то работали без году неделя, звать его Очкарем. Ему от этого никакого ущерба не было, зачем обижаться на очевидное: толстенные стекла очков делали его глаза крохотными, что никак уже не скроешь. Не можешь противостоять — иди навстречу! Это Тима Зубов понял давно.
Разрешал и называть себя на «ты». Тоже — радость для ущербных. Зато уж, если он кому-нибудь из них говорил «вы», у бойцов ноги подкашивались.
Ну, в общем, Очкарь был хорошим командиром и людей своих в обиду
