Вирхов не торопился продолжать разговор – он понимал, что фирменный его метод «буря и натиск» здесь не годится.
– Вот что, Клавдий Иваныч, – спросил он, – где твой единокровный родитель?
Услышав впервые в жизни обращение по имени и отчеству, Клавка задрожал.
– Не знаю, господин начальник, сегодня не видел еще, может, хоронится на кладбище...
– Тьфу ты! – в сердцах крякнул Вирхов, вспомнив, что павший пламенный публицист облюбовал для летнего житья склепы. – Но ты понимаешь, паршивец ты такой, что попал в хороший переплет?
– Нет, не понимаю, – пролепетал Клавка.
– Сейчас будешь экспертизу проходить. Понял? Снимем с тебя отпечатки!
– Нет, не надо! – завопил в ужасе Клавка. – Не надо, я боюсь! Не мучайте меня!
– Да что ты так голосишь? – прервал его Вирхов. – Уймись. Процедура простая... Сейчас принесут фарфоровые дощечки и красящую жидкость...
– Нет, нет, не хочу, пустите меня отсюда! – продолжая кричать, мальчишка бросился к дверям, но кандидат Тернов ловко его перехватил.
– Нет, не трогайте меня, – орал воришка и вдруг, вырвавшись из рук кандидата, упал на колени и пополз от дверей к Вирхову. – Я и так во всем признаюсь, и так все расскажу, только пощадите, смилуйтесь, господин начальник.
– Встать! – рявкнул из-за стола Вирхов и сам поднялся, упершись кулаками о зеленое сукно столешницы. – Молчать!
Мальчишка вскочил, боясь еще более прогневать разъярившегося хозяина кабинета.
Выдержав длительную паузу, Вирхов опустился в кресло и сказал уже тихо и спокойно:
– Признавайся во всем. Я слушаю.
Клавка, казалось, обрадовался, что избежал чего-то ужасного, называемого заморским словом «эк-пи-ри-за», которое само по себе похоже на ядовитую змею, и начал тараторить:
– Все скажу как на духу, господин начальник... Сирота я никому не нужная, вот и пристал к ремеслу воровскому... Где кусок хлеба стырить, где одежонку беспризорную... Виноват, признаюсь и раскаиваюсь, а все остальное – не с меня спрашивайте, а с папаши моего, он во всем и виноват, он меня и надоумил... Заставил, грозил каждый день пороть розгами да головой вниз в Обводный канал окунать, чтобы я дерьма нахлебался... Пришлось покориться отцовской воле, да еще за каждое дело мне гривенник перепадал.
– Про какое дело ты говоришь? – устало уточнил Вирхов.
– Как про какое? Про пожар, что я учинил с помощью керосина, – уж не знаю, где отец его доставал, а только сам давал мне каждый раз бутылку и все объяснял...
– О каком пожаре ты говоришь? – напрягся Вирхов.
– Да обо всех, господин следователь, обо всех! – причитал обезумевший от ужаса малец. – И на Мойке, и там, где выставка была, и в Аничковом дворце.
– Что-о-о? – взревел Карл Иванович.
От окрика Клавка слегка присел, как приседает на задние лапы бегущая собачонка, услышавшая резкий голос хозяина. Он снова захлопал глазами и оглянулся на письмоводителя, который перестал водить пером по бумаге и смотрел, приоткрыв рот, на маленького преступника.
– Так это все ты сотворил, мерзавец? – чувствуя, что ему не хватает воздуха, выкрикнул Вирхов.
– Я, господин следователь, как на духу говорю, я, пощадите и помилуйте, не по своей воле творил это, а по отцовскому велению святому.
Вирхов откинулся на спинку кресла и расстегнул воротник мундира. Потом выдвинул ящик письменного стола, достал несколько листков бумаги и направился к дерзкому поджигателю.
– Покажи ногу, – велел он, – вытяни вперед, держи на весу.
Клавка беспрекословно выполнил приказание и раскинул руки, стараясь удержать равновесие и наблюдая, как следователь перебирает листки, на которых были очертания чьих-то ступней.
– Черт бы меня побрал, начитался дурацкого Османа, – передернулся со злостью старый сыскарь и, вернувшись к столу, бросил листки в ящик и задвинул его. – Встань как следует, – рявкнул он. – Теперь говори по существу. Как проникал в здания? Кто твои сообщники?
– Сообщников у меня нет, Богом клянусь, – перекрестился мальчишка на портрет Николая II. – На Мойке, в Воспитательном доме, забрался на крышу, а оттуда бросил веревку в каминную трубу да по ней и спустился прямехонько. Да и на Большой Морской так же залез, и в Аничков...
– Ясно, – сказал Вирхов, – теперь понятно, почему на каминной решетке в Аничковом была сажа, а на мраморной доске следы ног. Говори дальше. С какой целью совершал поджог?
– У меня цели не было, только отцовская святая воля, – снова перекрестился Клавка.
– И чем он объяснял свою отцовскую волю? – нахмурился Вирхов. – Почему ты поджигал портреты императора Петра Великого?
– Чтобы Марии Федоровне досадить... А эти портреты – антихристовы лики, и если они сгорят в огне, то будут гореть в огне и все Романовы, дьяволовы отродья, захватчики и осквернители Святой Руси, – так папанька говорил.
– Это стиль пламенного публициста Адриана Ураганова? – Вирхов повел глазами в сторону затихшего кандидата и снова уставился на мальчишку. – А зачем ты убил мещанку Аглаю Фомину?
– Я никого не убивал! Богом клянусь! Вот те истинный крест. – Клавка отступил на шаг назад. – В своем грехе повинюсь, покаюсь, секите повинную голову. Но чужой грех брать на себя не буду. Заповедь чту, не преступаю через кровь человеческую...
Вирхов встал и, заложив обе руки за спину, в раздумье расхаживал от своего письменного стола к окну и обратно.
– Что с тобой делать, дураком этаким, ума не приложу. – Он остановился и навис над несовершеннолетним преступником. – Готов ли ты отвечать за свои преступные деяния?
Клавка побледнел, сглотнул слюну.
– Вы меня закуете в кандалы?
От неожиданности Вирхов вздрогнул.
– Нет, ответ тебе придется держать более суровый. Готовься, молись. Отойди к окну от греха подальше.
Карл Иванович проследил, пока мальчишка прошлепает босыми ногами к окну, и только после этого направился к письмоводителю и что-то шепнул ему на ухо. Письмоводитель выскользнул из дверей кабинета.
Вирхов же остался стоять, прислушиваясь к Клавкиному торопливому бормотанью.
– Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи помилуй, Господи помилуй...
Не прошло и пяти минут, как в кабинете появился в сопровождении письмоводителя Роман Закряжный, смиренный и кроткий.
– Ну что, Роман Мстиславович, – как вам наши казенные деревянные пуховики? – Вирхов вглядывался в исхудавшее костистое лицо портретиста.
– На все воля Божья, господин Вирхов, – ответил Закряжный. – Видно, прогневил я силы небесные образами супостата...
– С Господом Богом разбирайтесь сами, без меня, – сказал как можно ласковее Вирхов. – А вот ответьте мне, голубчик, много ли вам надо молиться, чтобы простить злодея, уничтожившего ваши полотна?
– Я его уже простил, – тихо заверил Закряжный.
– Вы убеждены в этом?
– Совершенно. Если встречу его на путях земных, облобызаю по-братски и в ноги поклонюсь... Избавил от морока, колдовства, служения Антихристу.
– А я бы с удовольствием посмотрел на эту вашу встречу. – Вирхов, придвинулся поближе к Закряжному. – Видите ли, сударь, поджигатель ваших полотен находится здесь – вон мальчишка стоит у окна, Клавдием зовут. Во всем признался.
Художник перевел взгляд к окну и стал разглядывать курчавого губошлепа. Вирхов нутром чувствовал, что Закряжный пока еще далек от ярости и жажды мщения.
– Сам бы он, конечно, не додумался, отец науськал, угрожал расправой...
– А почему он поджигал мои картины? – спросил кротко портретист.
– Его отец был пациентом желтого дома, во всех своих бедах винил Вдовствующую Императрицу... Вот ее дворец да опекаемые ею учреждения и стали жертвой, а в них ваши полотна, которые так легко воспламеняются.
Карл Иванович говорил долго и сбивчиво, обращая внимание лишь на то, чтобы художник не бросился и прямо здесь не прибил трясущегося от страха воришку.
– Это судьба, – сказал наконец дрогнувшим голосом Роман Закряжный.
– Да, да, судьба, рок, провидение, фатум... – подхватил Вирхов. – Я вижу, господин Закряжный, вы действительно очистились духом, кротки стали, аки агнец Божий...
– Это – судьба, – повторил Закряжный. – Господин следователь, позвольте мне взять этого мальчишку на воспитание.
Вирхов поперхнулся и уставился на художника.
– Предстоит судебное разбирательство, господин Закряжный, и будущее ребенка еще под вопросом.
– Посодействуйте, Карл Иваныч, замолвите словечко, век Бога молить за вас буду, – с необычной горячностью обратился к Вирхову живописец. Я вам не все рассказал о себе. Умолчал о позорных страницах жизни своей. Но Бог взял – Бог и дал.
– Выражайтесь яснее, господин Закряжный, – перебил его Вирхов.
– Видите ли, в юные годы свои соблазнил я некую девицу непорочную, да страсть к художеству пожирала меня, уехал я в столицу, поступил в Академию... Забыл про нее... А она, оказывается, брюхата была... Потом узнал, что растет у меня сын, да чахлый, болезненный... Долг христианский исполняя, не оставлял я заботами женщину несчастную с чадом моим на руках, тайно переплавлял им деньги, вырученные за свои работы. Но, видимо, грех мой был более искупительных усилий... Умерли оба, и мать, и сын, в одночасье, от чумной заразы. И сына моего назвала она, как говорили мне, Клавдием...
