— Как ее фамилия? Адрес? — спросил майор, записывая показания.
— Этого я вам не скажу. И не требуйте, если для вас что-нибудь значит женская честь.
«Он ко всему еще и большой нахал!» — подумал Коваль. И, увидев в глазах майора неприкрытое возмущение, улыбнулся: если для Келеберды похотливость подозреваемого была новинкой, то Коваль знал об этом, еще когда работал над беляевским делом Гуцу. Беседовал и с той девушкой, с которой встречался Чемодуров. Она не предъявляла никаких претензий и вскоре вышла замуж.
— Значит, в Беляевке растет ваш ребенок? — строго спросил Коваль.
— Не мой, не мой! — горячо возразил парень. — Я же говорил. Может, и не родился.
— Чего же было удирать, переходить на такое тяжелое, можно сказать, нелегальное положение?
— Родит… не родит, мой или не мой! Докажи, что ты не верблюд. Суд поверит ей, а не мне, — и плати восемнадцать лет. Я бы повесился от такой несправедливости!
— Да, несправедливость самая тяжкая обида для человека, — согласился Коваль и неожиданно спросил: — Куда вы, Чемодуров, дели свое ружье?
Огорошенный неожиданным вопросом, он вытаращился. Потом сухо сглотнул слюну, словно ему вдруг свело судорогой горло, и после паузы прохрипел:
— Какое еще ружье?
— Ваше… Из которого вы застрелили на Днестре Михайла Гуцу.
— Пятнадцатого октября днем, — вставил майор.
Чемодуров все еще не мог опомниться.
— Какого Гуцу? — наморщил он лоб и пожевал губами, как будто разговаривал сам с собой.
— Вы не знали такого в Беляевке?
— Впервые слышу…
— То, что ружье зарегистрировано на ваше имя, установлено, — сказал Коваль. — Баллистическая экспертиза подтвердила, что Гуцу убит именно из этого ружья. Картечь, хранившаяся у вас дома, идентична той, которая изъята из трупа. Все зафиксировано в документах этой папки. — Дмитрий Иванович подвинул к себе дело Чемодурова и положил на папку руку. — После того, как нашли ваше ружье. На дне протоки.
Чемодуров низко наклонил голову. Руки, которые до сих пор сравнительно спокойно лежали на коленях, соскользнули и повисли. Он сразу весь сник. Вспоминая преступления, вменявшиеся этому человеку, и его ночное нападение, которое до сих пор отдавалось болью во всем теле, Коваль не проявлял к нему, казалось бы, вполне оправданной злости. Сказывалась профессиональная привычка прятать глубоко собственные настроения, чтобы не утратить необходимой объективности и беспристрастности.
— У нас есть свидетель — гражданин Адаменко, который в тот день видел ваше преступление. Мы его сейчас вызвали на очную ставку.
…После того как Коваль показал Чемодурову фотографию его ружья, найденного в воде, особенно же после очной ставки с Адаменко, тот понял, что выкручиваться бесполезно.
— Он первый стрелял в меня, прицельно, — прошептал Чемодуров. — Вот и свидетель Адаменко подтверждает… Я сначала только в воздух выстрелил. Да, да… А потом, у меня это была необходимая оборона, — вдруг сообразил он и даже ободрился. — Второй раз я, конечно, стрельнул в его сторону. В ответ… А вы что хотели, чтобы он меня убил? Я не знаю, попал или нет, бросился удирать… Боялся, что прицелится как следует и будет мне хана… Но я не хотел убивать, честное слово! — Он смотрел умоляюще то на Келеберду, то на Коваля.
— Почему Гуцу стрелял в вас? — спросил Коваль.
— Гуцу забрал мои сети, а я требовал, чтобы он отдал назад, — захлебывался словами Чемодуров. — И начал стрелять… Я не стерпел и тоже выстрелил.
Кое-чему из слов Чемодурова, зная его импульсивный, своевольный характер, Коваль мог поверить.
— В котором часу произошла у вас стычка с Гуцу?
— Где-то около пяти…
— Экспертиза свидетельствует, что Гуцу жил еще несколько часов после вашего выстрела. Его можно было спасти…
— Я испугался, когда увидел, что он упал…
— А говорите, не знали, попали или нет.
— Я был сам не свой… Признаю, что стрелял, признаю, но…
— Не будем повторяться, гражданин Чемодуров, — перебил его майор Келеберда. — Давайте лучше запишем признание… — И он пододвинул к себе бумагу…
Дело о розыске убийцы Михайла Гуцу милиция наконец могла полностью передать прокуратуре.
* * *
На второй день Дмитрий Иванович Коваль беседовал со сторожихой рыбинспекторского поста Нюркой — гражданкой Гресь Ангелиной Ивановной.
Признавшись в убийстве Гуцу, Чемодуров категорически отрицал, будто через три года, в плавнях, уже на Днепре, он стрелял и в Чайкуна, отрицал с такой горячностью, которая могла вызвать только подозрение. Теперь же у Коваля были не только подозрения. Но и то, что он знал или о чем догадывался, нужно было еще доказать всем… Доказать, что Чемодуров в ночь на восемнадцатое августа выезжал в лиман с чужим ружьем, из которого был убит Чайкун.
Но ведь Комышан не давал своего ружья Чемодурову. Оно было конфисковано рыбинспектором Козаком-Сирым и стояло под охраной на посту. Как же это оружие очутилось в руках «медсестры Вали»?
Нужно было еще выяснить мотивы убийства Чайкуна и, наконец, доказать, что именно он, Чемодуров, совершил преступление.
Доказать, доказать, доказать… Невероятное сделать очевидным и доказательным или убедиться, что во втором преступлении Чемодурова подозревают ошибочно.
Коваль понимал, что человеком, который может помочь распутать этот клубок, является сторожиха Нюрка — женщина жадная, ненасытная, обуреваемая страстями, которые не находили выхода в маленьком Лиманском, где каждый на виду, пока не прибился к ее порогу Валентин Чемодуров.
Сейчас Нюрка сидела перед Ковалем в маленькой комнатке, отведенной ему Келебердой для беседы со сторожихой, проходившей по делу как свидетель.
Он смотрел на нее и не узнавал. За несколько дней она осунулась, была не похожа на ту ловкую, решительную Нюрку, которая хозяйничала на рыбинспекторском посту и наводила порядок на рынке. Словно разом постарела и выглядела на все пятьдесят, хотя по паспорту ей было всего сорок два года.
Майор Келеберда в ту ночь, когда задержали Чемодурова, не имел оснований брать в камеру предварительного заключения и Ангелину Гресь. Он удовлетворился тем, что взял у нее подписку о невыезде из Лиманского. Несколько дней, пока не вызвали в Херсон, она просидела, прячась от людей, в своей хате, решаясь выйти на улицу только ночью, когда село спало.
На вопросы Коваля Нюрка отвечала скупо. Никак не могла опомниться, что ее допрашивает не кто иной, как прикидывавшийся пенсионером дачник, которого она гнала от лодок и который оказался в действительности грозным полковником милиции. Если бы с ней разговаривал незнакомый человек, было бы легче. А этот, видно, все пронюхал в Лиманском, и не так просто будет выкрутиться.
Однако расспрашивать он начал о вещах, казалось бы, совсем посторонних. Если для Келеберды существенным было только установление фактов, собирание доказательств, то Коваль события в Лиманском понимал шире — как человеческую трагедию, которая чем-то затрагивала и его.
— Где вы родились, Ангелина Ивановна?
— В Гопре.
— Родители кто?
— Отец на заводе работал, мать — дома.
— Образование среднее?
— С девятого класса пошла работать.
— Куда?
— На завод, к отцу.
— А сколько лет живете в Лиманском?
— Скоро десять. Как разошлась с мужем, переехала в Лиманское и купила хату.
— Дом у вас крепкий.
— Продала в Гопре отцовскую хату, вот и купила.
— А родители где?
— Умерли. Сначала мать.
— Где проживает бывший муж?
— В Донбассе.
— Женился?
— Не знаю. Шляется, наверное.
— Почему купили дом именно в Лиманском?
— Случай подвернулся. Мне тогда было все равно, куда переехать… Забралась под обрыв, — сказала она вдруг жалостливо, — а теперь из этой ямы выбраться не могу.
— У вас есть друзья в Лиманском?
— Нет.
— Почему?
Нюрка развела руками.
— А Даниловна?
— Знакомая. Таких много. Все приятели, пока им выгодно.
— Родственники есть? Братья, сестры?
— Нет.
— А дети?
— Была девочка. Умерла в четыре годика…
— Как вы познакомились с Чемодуровым? — неожиданно спросил Коваль.
Она на миг оторопела — вот оно, начинается!
— Его мне рекомендовал врач. Из Белозерки.
— Как его фамилия?
— Самсонов.
— Откуда вы его знали?
— Он по женским болезням. Я у него лечилась. В Белозерке.
Коваль подумал, что Самсонов тоже должен будет ответить за пособничество.
— Вас предупредили, что «медсестра» — переодетый Чемодуров?
Нюрка не сразу нашлась что ответить. В голове проносились горькие слова: «А что мне было, вековать одной?!» Перевела дух, словно после быстрого бега, и сказала:
— Сперва не догадывалась… У нее, то есть у него, была отдельная комната. При мне не раздевался.
