— Я не даю никаких комментариев по делу. Всего доброго, — сухо сказал Воронов и пошел дальше.
Женя Курляндская нисколько не смутилась повторным отказом.
— Хорошо. Ладно. Не по делу. Пусть будет не по делу, Виталий Дмитриевич. Отлично! Давайте поговорим о вас!
Она забежала чуть вперед, повернулась к нему, обдав шлейфом каких-то умопомрачительных духов. Судя по виду, ей чуть больше двадцати пяти, у нее неприлично огромный рот и такие же огромные (и неприличные) глаза. При всем при этом она, пожалуй, даже красива. Как ведьма в Вальпургиеву ночь.
— Вы теперь медийная личность, Виталий Дмитриевич! Вы сами этого еще не понимаете, но это так! И уже не отвертитесь! Вы ведете дело Мигунова, за которым следит весь мир, и… Да к черту Мигунова! — засмеялась она, как-то ухитряясь идти спиной вперед на высоких каблуках и при этом ни разу не запнуться. — Вы сами теперь лакомый кусочек! Пятнадцать минут хотя бы, Виталий Дмитриевич! Ну, решайтесь! Детство, школа, университет, работа — ни слова, ни полслова про Мигунова!
— У вас за спиной урна. Сейчас наткнетесь и упадете, — предупредил Воронов.
— Вот и отлично! И наткнусь — если вы не согласитесь! — Женя Курляндская ускорила шаг и даже зачем-то раскинула в стороны руки, продолжая улыбаться во весь рот и испускать волны позитива.
— Упаду, сломаю что-нибудь! Ногу! Ребро! Или позвоночник! Будет вам стыдно, Виталий Дмитриевич!
Он ничего не сказал, даже не улыбнулся в ответ. Он знал, что прожженный журналист Женя Курляндская никуда не упадет и даже не испачкает свои стильные узкие штанишки. Впрочем… Нет. Она благополучно разминулась с урной, зато задела рукой проходящего мимо пожилого человека с продуктовыми пакетами, с улыбкой выслушала его краткую нецензурную отповедь и восторженно сообщила Воронову:
— Вот! Теперь я смогу написать о том, как меня обматерили на одной из центральных улиц Заозерска в вашем присутствии! А вы, старший следователь Следственного Комитета, даже пальцем не пошевелили!.. Хотя лучше не так…
Она задумалась, картинно приставила палец ко лбу.
— Погодите… Вот! Точно! Меня дискриминировали по половому признаку — раз! Назвали женщиной легкого поведения — два! Принуждали к сексу в извращенной форме — три! И все это на глазах у старшего следователя Воронова! Наши слушатели в Европе просто в осадок выпадут!
— Пока что у меня на глазах вы пристаете к прохожим и настойчиво принуждаете меня к нарушению служебной тайны, — заметил Воронов.
— Тогда арестуйте меня, Виталий Дмитриевич! — обрадовалась Курляндская. — Посадите меня в ваше замечательное СИЗО! Я такой очерк оттуда накатаю!
Он остановился, достал платок. Глаза слезились, а собственный нос ему казался похожим на гнилую грушу, которая вот-вот отвалится и упадет под ноги. Хоть бы убралась куда-нибудь эта… со своим интервью, вот честное слово…
— Я пошутила, Виталий Дмитриевич.
Убираться она никуда не собиралась, но хотя бы погасила улыбку и отключила свой позитивный реактор — и на том спасибо.
— Извините, я просто… — она беспомощно развела руками. — Пятнадцать минут, Виталий Дмитриевич. Ни слова о тайнах следствия. Ни слова о Мигунове. Обещаю. За интервью заплатят хорошие деньги. Половина — ваша… Я видела здесь кафе неподалеку — то ли «Адам», то ли «Эдем». Сядем, поговорим… Пятнадцать минут. Я шесть тысяч километров отмахала, чтобы… Черт.
Она посмотрела в небо, потом на носки своих туфель.
— Ну, как вас уговорить, Виталий Дмитриевич? Мне раздеться, что ли?
— Извините, — сказал Воронов, отвернулся и громко, с наслаждением, высморкался. Больше терпеть он не мог.
К тому же сморкающийся мужчина не стимулирует девушку раздеться перед ним.
* * *
— Ну, а дальше что? Разделась?
У Лернера такое обычное выражение лица — никакое. То есть не понять, всерьез он говорит или шутит.
— Нет, разумеется… — Курляндская оглянулась на Анну, повела плечами. — Там оживленная улица, и вообще…
— Он сразу ушел?
— Да. В магазин, потом на автобус.
Лернер помолчал, постучал пальцами по столику. Они сидели в том самом «Эдеме», в полупустом зале, в дальнем от стойки углу.
— Ты следила за ним?
— Да.
— Что он покупал в магазине?
— Ничего особенного… Пачку макарон, кефир, молоко, полуфабрикаты какие-то…
— Какие полуфабрикаты? — спросил Лернер.
— Дешевые.
— Какой кошмар, — сказала Анна.
— Водку, пиво — брал? — спросил Лернер.
— Нет.
Постучал пальцами.
— Плохо.
Будто это она и виновата в том, что Воронов не покупал водку с пивом.
— Ладно. Все равно, думаю, он ничего толком тебе не рассказал бы. Что с бригадой твоей?
— Один — литсотрудник из «Заозерского курьера», один из областного «Вестника Сибири», один — сам по себе, фрилансер, работает на несколько Интернет-изданий, смышленый парнишка…
Курляндская достала из сумочки блокнот, посмотрела.
— Так… Соседи по дому, институтские друзья, работа жены — сотрудники, подруги и так далее… Фрилансер мой попробует подкатиться к кому-нибудь в Следственном Комитете. Судя по тому, что я сегодня видела, у Воронова должны быть недоброжелатели. Они, как правило, обладают самой беспристрастной информацией.
— И что ты им всем наврала, дорогуша? — с улыбкой спросила Анна.
— Только правда, ничего кроме правды, — Женя Курляндская провела пальчиком по воздуху. — Столичная журналистка интересуются медийной личностью. Ее интересуют любые подробности. Она щедро платит за любую информацию. И это — чистая правда. В конце концов, через полторы недели вы услышите в эфире «Свободной Европы» Женечкину авторскую программу «Мистер Икс», где весь этот сыр-бор будет красиво разложен но полочкам, упакован и подан в самом лучшем виде с моими восхитительно точными и, как всегда, остроумными комментариями.
— Ты молодец, Женечка, — похвалила ее Анна.
— А сама чем сейчас займешься? — спросил Лернер.
— Наведаюсь в администрацию, потом в Бюро по недвижимости. Узнаю, что им светит с квартирой… Ну, и все такое. В поликлинику зайду, в конце концов. — Она вздохнула. — Боюсь, проблем у нашей медийной личности хватает. Выше крыши.
Глава 9
Страшные сны майора Евсеева
г. Москва
За дверью стоят люди в черных диггерских комбинезонах, лица скрыты под черными трикотажными масками. Стоят молча, смотрят на дверь, будто только что позвонили в звонок и ждут, когда им откроют. Каждый держит за руку ребенка. Дети одеты в страшные гнилые лохмотья, они тоже молчат и тоже смотрят. Только Евсеев точно знает, что эти дети — мертвые. Ему даже известно, как убивали каждого из них, как выглядят их расщепленные кости там, под лохмотьями. Он только не возьмет в толк, зачем они пришли именно к нему, а не к Огольцову или, скажем, к Косухину, который занимается делом сатанистов-детоубийц.
Он бесцельно бродит по квартире, старается отвлечься, но каждый раз, проходя мимо двери, за которой его ждут черные диггеры с детьми, он снимает туфли и встает на цыпочки, и идет на цыпочках в одних носках, чтобы его не услышали. Но дверь каким-то образом становится прозрачной, они видят его, и он их прекрасно видит, хотя все ведут себя так, будто ничего не происходит, словно играют в некую недобрую и страшную игру.
И вдруг кто-то из детей стал громко ругаться матом. Голос у него низкий, осипший, как у старика, и лицо почему-то тоже стало по-стариковски морщинистым, щеки и подбородок покрылись густыми волосами, а сам он так и остался маленьким, щуплым, как подросток. Евсеев не выдержал, крикнул: «Прекратите ругаться, как вам не стыдно!» И тут все — и дети, и диггеры, все как по команде стали крыть матом, отчего дверь задрожала и стала выгибаться, как если бы снаружи ее толкала огромная невидимая сила.
Только сейчас Евсеев заметил, что вместо номера квартиры на двери висит табличка «Заместитель начальника управления по Москве Огольцов В.К.» Но ведь он не Огольцов! Это ошибка! Он — Евсеев! Он стал кричать им, что они ошиблись квартирой, что он тут ни при чем, и тоже зачем-то крыл матом. Только его никто не слушал, все кричали, и дверь трещала под напором. А потом вдруг стало тихо. Евсеев подумал, что они ушли, страшно обрадовался. В этот момент в тишине раздался щелчок, с каким поворачивается ключ в замке, дверь стала медленно отъезжать в сторону, и оттуда к нему потянулись неимоверно длинные высохшие руки-кости…
Евсеев открыл глаза. Было темно. Отзвуки сна еще стояли в ушах. Он почти не удивился, услышав, как в прихожей — наяву — зашелестел дерматин, открылась дверь. Шаги; цок, цок. Осторожно защелкнулся замок, из коридора по полу протянулась золотистая дорожка.
Он встал с постели и вышел в коридор. В прихожей стояла Марина, держала в руке остроносую туфлю с красной подошвой, на высоченной прозрачной «шпильке».
