От своих «мальчиков» Сашка имел постоянный доход. Но разве это были те масштабы, к которым он привык! Крохи, жалкие крохи. Сашка мечтал о «большом деле».
Но с «большими делами» не везло. То ли уголовный розыск лучше работать стал, то ли с годами пришла осторожность, которой раньше не было. А развернуться хотелось. Ох как хотелось! Он уже подумывал перебраться на юг, когда узнал, что один из жителей города, некто Глуз, выиграл по последнему тиражу Государственного трехпроцентного выигрышного займа пять тысяч рублей.
В тот же день Сашка установил адрес Глуза и организовал за его квартирой наблюдение. Такое же дежурство было установлено у проходной завода, на котором работал Глуз. Откуда бы Глуз ни надумал идти в сберкассу за выигрышем, об этом мгновенно должны были сообщить Сашке. Нет, этих пяти тысяч он из своих рук выпускать не собирался.
Все было продумано. Все, до мельчайших деталей. И тем не менее…
Глуз с кожаным портфелем в руках вышел из сберкассы в сопровождении жены. Оглянулся.
– Разрешите прикурить?
Перед ним стоял хорошо одетый молодой человек с подбритыми усиками.
– Пожалуйста.
Глуз передал портфель жене, достал из кармана спички, зажёг. Сашка наклонился над огоньком в заскорузлых согнутых ладонях…
– Держи! Держи! Грабят!
Вырвав портфель, Рыжий побежал к забору, за которым его дожидался Володя.
– Раз!
Портфель, перевернувшись в воздухе, полетел за забор. Володя подхватил его и, спрятав под пальто, побежал со всех ног. Неподалёку заверещал свисток.
– Караул! Грабят!
Скорей, скорей! Вот то самое место, где его должен ждать третий. Почему его нет?
Володя перескочил через канаву, свернул на тропинку и… попал прямо в руки милиционера.
Несколькими минутами позже был задержан и Колька.
Не везло Сашке последнее время!
А через час, забившись в угол камеры предварительного заключения – КПЗ, Володя уже читал переданную ему записку: «Честно признавайся, что налёт организовал ты, а Рыжий только помогал. И не вздумай Сашу приплетать. Ведь не было Саши. Понял? Твой брат».
По недосмотру работников милиции он и Колька оказались в одной камере. На час, но и этого было достаточно.
– Записку получил?
– Ну?
– Нне психуй. Мне за рецидив десятку дадут, а ты ккак-нибудь обойдёшься. А Сашку путать ни к чему, сам знаешь… Так и гговори: «Родных не имею, места жительства не имею…» Со мной на станции снюхался и ппредложил идти на дело. Я о-отказывался. А ты угрожал, что, если не ппойду, плохо будет. Ппонял?..
– Гады вы все…
Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?
Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не верит ни одному его слову.
– Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?
– Да.
– А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?
– Из газеты.
– Где вы её взяли?
– Прочёл на витрине у вокзала.
– Так, хорошо. А за какое число была эта газета?
– Не помню.
– Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А газеты на витрине меняются каждый день…
– Ну, прочёл не на витрине.
С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он вообще отказался давать показания.
– Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.
– Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…
Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…
– Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…
Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.
– Все в порядке. Передавайте в суд.
– Но вот тут некоторые неясности…
– Не вижу никаких неясностей.
Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы – снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.
– Ничего не добьётесь, ничего, – говорил Володя.
И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…
Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.
В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками – «подарок» Силы за свою свободу.
* * *
Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц
– месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.
Амнистия!
Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.
Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.
– Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?
– А я уже имею.
– Какую же?
– Вор-карманник.
– Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…
Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.
Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.
* * *
Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега – болота. Вдоль железнодорожного полотна – стена леса.
Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже – сосен.
Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…
Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…
Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.
Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.
А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.
На одной из станций его окликнули:
– Вовка! Зздорово, кореш!
– Рыжий!
Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.
– У-угощайся, без монеты купил, – протягивает он Владимиру курицу.
– Нет, спасибо.
– Ккуда направляешься?
– Домой, конечно.
– А ппотом?
– Куда же потом? На комбинате работать буду.
– Ппродался, значит.
Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.
– Ты свои грабки видел?
Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.
– Ппусти.
– Видел? Грабки вора. А вот мои!
Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.
– Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!
А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.
– Где эта шкура?
– Спрятался!
Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!
Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:
– Чего надо? Мотай отсюдова.
– Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…
– Что?!
Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:
– Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!
Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:
– Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего – ко мне. Понял?
В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина – Нуримановых, другая – Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.
Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.
Молчание.
Ещё раз постучал, погромче.
– Кто там?
– Свои, мама…
Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.
– Сыночек мой родненький, кровушка моя…
За самоваром – длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:
