и следующее: «Если Валентина обо всем позабыла, если она откажется признать нашего сына, я предоставляю тебе право ее приневолить». Запомните эти слова, мадам; я поклялся их исполнить и, честное слово, исполню их!..
Он ушел, и госпожа Фовель осталась одна. Наконец-то она могла свободно, без боязни, предаться своему горю! Израсходовав все свои силы на то, чтобы казаться спокойной в глазах Кламерана, она ослабела теперь и духом и телом.
Пошатываясь, она едва нашла в себе силы добраться до своей комнаты, запереться в ней и лечь.
Теперь уже несомненно, что ее опасения начинают сбываться. Она с уверенностью могла теперь измерить всю глубину той бездны, в которую валилась сама и тянула за собой свою семью.
– Господи, – молилась она. – Порази только меня, только меня одну, но избавь от Твоего праведного гнева невиновных, пощади моих мужа и детей!
Ну что значат все двадцать лет счастья в сравнении с этим одним только часом отчаяния? Ничего. Остались только угрызения совести.
Ах, зачем она послушалась тогда свою мать, зачем она тогда же смолчала и не открыла Фовелю всего!
Но и мысль о том, что, быть может, теперь Рауль испытывает на своих плечах все жестокости судьбы, заставила все ее существо трепетать от тяжкой боли.
Он, ее дитя, без куска насущного хлеба! И это тогда, когда она так богата и когда весь Париж завидует ее счастью!
Ах, отчего она не может растоптать сейчас под ногами все то, что теперь имеет? Уж лучше бы она испытывала теперь тяжкую бедность!
Голос благоразумия шептал ей, что она не должна, не может принимать посредничество Луи Кламерана. Довериться ему – значило бы подпасть под его власть самой и подвести под нее своих близких, а он внушал ей какой-то инстинктивный ужас.
Она отлично знала, что Андре не скажет ничего и примет все меры, чтобы потушить этот ужасный скандал. Но это будет стоить им счастья. Он покинет свой семейный очаг, а сыновья поступят так, как сочтут необходимым. И семья будет разбита.
И ей стали приходить на ум мысли о самоубийстве. Но она понимала, что ее смерть не остановит непримиримого Кламерана и что если ему не удастся опозорить ее живую, то он запятнает ее память.
К счастью, банкир отсутствовал еще два дня, последовавшие за визитом Луи, госпожа Фовель могла не выходить из своей комнаты, и никто не видал ее мучений. И если Мадлена со своей женской чуткостью и догадывалась о том, что здесь была совсем не нервная болезнь, на которую жаловалась ее тетка и против которой врач прописал ей всевозможные успокоительные средства, то она была вполне убеждена, что эта болезнь была вызвана появлением в их доме какого-то грубого господина, который долгое время о чем-то разговаривал с ее теткой наедине.
Мадлена почувствовала, что здесь есть какой-то секрет, и, увидев на другой день госпожу Фовель еще в большем волнении, чем накануне, отважилась ей сказать:
– Ты печальна, дорогая тетя. Не послать ли за нашим кюре? Вы бы вместе потолковали…
Госпожа Фовель отклонила это предложение.
И то, чего ожидал Луи, случилось.
Не находя ни малейшего выхода из положения, госпожа Фовель мало-помалу стала уступать. Соглашаясь на все, она видела в этом спасение своей семьи. Она не обманывалась, она понимала, что готовила этим себе невыносимую жизнь, но пусть уж лучше она будет терпеть одна и тем выиграет время!
Тем временем возвратился ее муж. Но она уже не была прежней счастливой матерью, с веселым, светлым лицом, уверенной в своем будущем и спокойно глядевшей вперед. Все в ней было поглощено ужасными предчувствиями.
От Кламерана не было вестей. Она ожидала его каждую минуту, вздрагивала от каждого звонка, становилась бледной при каждом хлопке дверей, не смела выйти из дому из боязни, что он придет в ее отсутствие. Так осужденный к смертной казни каждое утро, просыпаясь, задает себе вопрос: «Не сегодня ли?» Она испытывала мучения еще худшие, чем осужденный.
Но Кламеран не пришел. Он написал. Он прислал ей записку, смысл которой могла понять только она. Ссылаясь на болезнь, он извинялся за то, что должен пригласить ее к себе, послезавтра, в гостиницу «Лувр».
Это письмо принесло облегчение госпоже Фовель. Она предпочла его своим беспокойствам. Она решилась соглашаться на все.
Она сожгла письмо и сказала: «Я пойду!»
В назначенный день в указанный час она надела простое черное платье, шляпу, которая могла скрыть ее лицо, сунула в карман вуаль и вышла.
Швейцар в гостинице сказал ей, что комната маркиза Кламерана на третьем этаже. Она стала подниматься по лестнице, радуясь тому, что никто ее не узнал. Наконец вот и дверь, на которой написано «№ 317».
Она остановилась, держась обеими руками за грудь, точно стараясь удержать биение своего сердца, готового разорваться на части.
Дрожащей рукой она тихонько три раза стукнула в дверь.
– Войдите! – послышался голос. Она вошла.
На середине номера стоял молодой человек, почти еще юноша.
Первым впечатлением госпожи Фовель было то, что она ошиблась.
– Виновата, – сказала она, покраснев, – мне нужен господин Кламеран.
– Вы у него, мадам… – отвечал молодой человек. – Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с госпожой Фовель?
Она утвердительно кивнула головой и задрожала, услыхав свое имя. Значит, Кламеран не соблюдал необходимой тайны.
– Будьте покойны, сударыня, – обратился к ней молодой человек. – Вы здесь в такой же безопасности, как и у себя дома. Господин Кламеран поручил мне передать вам его извинения: он не может вас видеть.
– Но ведь он сам же прислал мне третьего дня письмо, в котором требовал, чтобы я пришла. Так что я должна была предполагать… я полагаю, что…
На лице молодого человека выразилось сочувствие.
– Маркиз отказался от исполнения того, – сказал он, – что он считал своим священным долгом. Поверьте, он долгое время не решался требовать от вас таких тяжких признаний. Вы дали ему отпор, вы должны были отказаться выслушивать его, он не понимал, какие серьезные поводы руководили вашим поведением. В тот день, ослепленный несправедливым гневом, он поклялся силою вырвать из вас то, что не удалось ему по доброй вашей воле. Решившись угрожать вашему счастью, он хотел собрать против вас доказательства, чтобы подтвердить ими то, что очевидно. Простите… его связывала клятва перед покойным братом.
Он взял с камина пачку бумаг и стал их перелистывать.
– Вот эти доказательства, – продолжал он, – неоспоримые, собранные вместе. Вот метрическое свидетельство, выданное пастором Седли, вот показания миссис Доббин, фермерши, вот свидетельство врача, вот удостоверения лиц, знавших в Лондоне госпожу Вербери. Ничего
