— Ну, у вас. Ей про меня сказать нечего, перед своими я чист. Что Нонку травил, так это, если и докажете, только насмешит братву.
— Не только это. Есть вещи позабавнее. — Майор, холодно улыбаясь, разглядывал напрягшегося Пугеня, как редкого жука. — Говорил я вам, что неопробованные средства часто дают сбой. Все-таки химия — не ваша стихия. Всыплешь не ту дозу, глядишь, жертва и протянет дольше, чем рассчитываешь. Да тут еще Букова подвернулась с нашатырем и еще какими-то снадобьями. Возит, понимаете ли, с собой в машине целую аптеку. Ну, что ж, здоровье — ее достояние. Выкарабкаться Золочевская от этого уже не могла, но по пути в город рот ее не закрывался. Медленное, с запинками, повествование так захватило Букову, что она и на дорогу смотреть забывала. Полюбопытствуйте, здесь примерная запись, — майор веером раскинул листки желтоватой бумаги…
«Все, Таня, конец. Не мучься, и меня не мучь… Пугеню какой-то родственник яды достает в таком месте… Шах поручал ему допрашивать ребят, которые молчали… до укола. Как я, наверное, пока не отдала ключ ему от сейфа. Там страшные деньжищи. Касса воровская. Валюты больше, чем рублей… Я думала, для сопляков это — сыворотка правды. Что бы ни спрашивали — тверди свое, про себя считай: «раз, два, три…». Может, и чушь будешь нести, но своего не выдашь. Как бы не так. Ключ отдала, будто не гад передо мной, а друг ласковый. Шаха убил он, это точно. Как попал в квартиру — не знаю… Молчать нечего, скажи милиции, блатным, всем, — пусть и он почувствует, как смерть его догоняет. Пусть вспомнит… Тогда и года не прошло, как Шах освободился, но он уже начал жрать тех, кто хотел продолжать наперстки крутить не под его крышей. Мы только-только с ним познакомились, мне всего хотелось. Утром звонок в дверь, говорят — сантехники из ЖЭКа, замена труб горячей воды. Шах сказал только, что оденется. Накинул халат, по пистолету в карманы, газовый и обычный — можно двери открывать. Ворвались, как водится, в черных чулках на рожах. Шах потом говорил: если бы было их больше трех — стрелять правому карману. А так хватило и газового. Пугень — колени подогнулись, в квартиру свалился, а его напарник назад по лестнице укатился. Соседи уже на работе, выстрел негромкий. Я еще и не проснулась толком, как налетчик лежал лицом вниз. Надеть наручники, стащить маску, перевернуть на спину… Так я с Пугенем познакомилась. Ох, и бил его Шах! Тот, надо сказать, быстро очнулся. Тогда Шах сам опустился на колени, загнул его голову назад и — членом по лицу. Окрестил… Тот только выл и хрипел. Но сказал, кто был второй, который и навел. Мальчишка-наперсточник. На следующий день ему кто-то плеснул кислотой в лицо. Никого не нашли. А Пугень стал работать на Шаха. Не забыл, как я, дура, посмеялась тогда. Если бы блатные узнали, чем ему морду мазали, могли бы и опустить…».
— Остальное не существенно. Да многого Золочевская и не договорила: началась агония, — майор забрал у Пугеня листки.
— Ничего не докажете. Мне братва поверит скорее, чем ссучившейся подстилке.
— Я ничего доказывать не собираюсь. Тем более вашим камерным волкам. Те всегда готовы порвать в клочья вчерашнего «авторитета». Но вот Букову я могу не то чтобы арестовать — задержать до трех суток. Делу не помешает. Ее, конечно, поместят в женскую камеру, а вас — туда, где женщин в буквальном смысле слова нет. Не считать же таковыми несчастных изгоев с женскими кличками…
— Ясно. Сколько мне жить осталось, и то в тюрьме, так можно бы под конец в грязь и не топтать. А эту суку, жаль, не успел я удавить в малярке. Ну, да поздно теперь жалеть. Честная нашлась! Где она была, честность эта, когда она под Шкопа подстилалась? Ну, снимков мы там наделали — пачку. Настоящее любительское порно. Очень выразительные попадались. Супружница, тетушка моя драгоценная, живьем бы его сожрала, доведись ей с ними познакомиться. Не знаю, как отнеслись бы комитетчики в институте к его забавам, но работа могла пойти прахом. А где еще у научников такие заработки? От этого тяжело отвыкать. Шкоп мне поверил, что я эти фотки наглухо похороню за «лекарства». Я его и не собирался обманывать…
Строкач слушал разговорившегося Пугеня автоматически, со всегдашним привкусом гадливости. Знакомая психология. Убийца. Человек, лишавший жизни других людей, под угрозой «высшей меры» засуетился, начал «помогать следствию». Борьба идет теперь за то, чтобы прежде пресмыкавшиеся перед ним собратья, узнав про его грехи, не набросились всей стаей на оступившегося. И тем охотнее, чем выше в их мире был статус погибающего. Сильного топтать приятно, унижения слабых приедаются. Преступный путь всегда ведет вниз. Катишься под гору с тяжким грузом, увеличивая скорость и цепляя по дороге все новые грехи. Пустое дело убеждать себя, что все еще поправимо, что воруешь или наносишь смертельный удар в последний раз. Так что нечего Пугеню бояться нечистой игры со стороны розыска. За путевку в ад давно заплачено — кровью и слезами. И что ты не пользуешься их дерьмовыми уловками — слабость в глазах уголовных выродков. Если не получается копаться в человеческом дерьме чистыми руками, по крайней мере, стоит оставаться с чистой совестью. Война с преступностью только разгорается, и здесь компромисс с заведомо враждебной стороной — шаг к поражению. И еще с горечью думал Строкач, что в последние годы репутации милиции нанесен такой удар, что не скоро ей удастся подняться и оправиться. Свобода похожа на розовый сад, куда ни ступи — везде шипы. И иные граждане понимают ее как освобождение от бремени законов. Но возможность противостоять этому есть, есть и силы. И свидетельством тому тот факт, что нередко уголовники, если уж сильно запахнет жареным, ищут защиты у своих противников.
Строкач вспомнил холеное лицо и весь сытый облик Рухлядко. Неплохо бы смотрелся на каком-нибудь симпозиуме. А пришлось пролеживать бока в камере предварительного заключения в обнимку с пухлым рюкзаком, набитым тем, что посоветовали опытные товарищи. Благо надоумить было кому. Явился «с повинной», сияя, в сопровождении молодой жены, подавшей на него заявление, как на дебошира и хулигана.
— Да успокойтесь, граждане, что это на вас нашло? Смотрите — какая пара, вам ли судиться? Ведь ребенка имеете, — с недоумением увещевал их капитан в райотделе.
— Заявление я не заберу, отказать не имеете права. Есть кодекс, в нем статья для семейных скандалистов ясная. Попрошу его арестовать. А иначе к вашему начальству пойду. Да посмотрите — он ведь и не отказывается!
Все это выглядело как скверный спектакль в провинциальном театрике. Театральной нарочитостью повеяло и от внушительного рюкзака, который Рухлядко-скандалист с усилием переволок через порог. Справившись, он выложил перед капитаном листок. Нечто среднее между явкой с повинной и угрозой непременно, будучи отпущенным на свободу, повторить свои противозаконные действия. Плюс отсутствие постоянного места работы…
Трое суток задержания обвиняемый себе обеспечил. По истечении их также и санкцию прокурора на арест по статье 107 УК УССР. Рухлядко не скрывал удовлетворения.
— Прекрасно выглядите, Александр Ильич. Словно не на нарах — на перине почиваете.
— Вы за меня, майор, не беспокойтесь. Бока не болят. Пока еще не помру. Эта фраза хорошо звучит. И не ставьте на меня. На убийцу Шаха не тяну. Наперстки, лотереи — было, было, но это все в прошлом: со смертью Шаха, думаю, империя пала. Крутить будут — кто от дармового откажется, — но «на подъем», от себя. А с меня довольно. Ни денег не хочу, ни нар. Еще и в самом деле завалят. У блатных у всех крыша не на месте. Шах был ихний до мозга костей, а узнали, как он девочек любил — и конец… Мне лично плевать на эти законы, Танька об этом давно рассказала. Но я помалкивал в тряпочку, и ей велел. Понимал — без Шаха я никто. Наверное, придется климат менять. И не за что вроде, а достанут… Братве кое-какие вещи не втолкуешь, по сравнению с ними, вы — одно удовольствие. Так что всегда рад помочь. Пистолет — Нонкин, заметьте, — сдал, сам сдался, а когда выяснилось, что револьвер Лешика не найден — сразу на Таню указал, для меня правда дороже разных там эмоций…
— Да бросьте вы кривляться, Рухлядко. Вы от закона бегали, как черт от ладана.
— Не от закона в тюрьму прячусь — под крылышко закона. Под вашу защиту. Лучше сало в камере полгода жрать, чем получить заточку в бок после жюльенов в «Национале».
— Насчет сала и прочего это вы быстро сообразили. На сборы ушло полтора часа: продукты, теплые вещи, ну и там прочее.
— Все было готово к паскудному повороту в этой моей сладкой жизни.
— Сладкой? — попробовал усомниться Строкач, — и от такой жизни да в тюрьму?
— Так ведь ненадолго. Нонна на том свете, а мне туда совершенно не хочется. Конечно, теперь, когда Пугень у вас, жена может и забрать заявление о моем предосудительном поведении. Ну, и я, понятно, раскаюсь… И — свобода… — последнее слово в его устах прозвучало печально и как бы с некоторым сомнением. Коротко, остро прыгнули сузившиеся зрачки, не выдержав ответного спокойного взгляда майора. Под глазами залегла тяжелая синева. Устало, обреченно он покачал головой:
