первые. Тут были в основном птицы, выписанные с такой точностью, столь живо, что, казалось, вот-вот взлетят с листа. Попадались и животные, и лесные пейзажи.
— Вы видите разницу?
— Еще бы. Слева — барахло, а справа… очень красиво.
— Я взял их в бумагах моего прадеда, — сказал Пендергаст, показывая на грубые зарисовки слева. — Вот это подарил прапрадеду Одюбон, когда жил в доме на Дофин-стрит в тысяча восемьсот двадцать первом году, до того как заболел. Так он рисовал до того, как попал в лечебницу «Мез Сен-Клер». — Затем Пендергаст повернулся к рисункам справа. — А так он рисовал потом. После того, как выписался. Видите загадку?
Д’Агоста никак не мог забыть изображение в черной рамке.
— Он совершенствовал свою технику. Как и все художники. Чего же тут загадочного?
Пендергаст покачал головой:
— Совершенствовал технику? Нет, Винсент, это полная метаморфоза. Настолько усовершенствоваться невозможно. Его ранние зарисовки — убогие, ремесленнические, примитивные, корявые. В них нет ни малейшего намека на художественный дар.
Не согласиться д’Агоста не мог.
— Что же тогда произошло?
Пендергаст посмотрел на рисунки своими светлыми глазами, медленно прошел к креслу, стоявшему перед мольбертом, и сел.
— Эта женщина явно была пациенткой лечебницы. Возможно, ее любил доктор Торгенссон. Возможно, их связывали какие-то отношения. Наверное, поэтому он так упорно цеплялся за картину даже в самой глубокой нищете. К сожалению, это не объясняет, почему же картиной так сильно интересовалась Хелен.
Д’Агоста опять посмотрел на женщину, вытянувшуюся — с какой-то покорностью — на больничной койке.
— А может, она — кто-то из предков Хелен? — спросил он. — Может, она — Эстерхази?
— Я об этом думал, — ответил Пендергаст. — Но все равно — отчего такая одержимость поиском?
— Семья Хелен уехала из Мэна в тяжелых обстоятельствах, — сказал д’Агоста. — Быть может, в семейной истории есть какое-то пятно, которое картина помогла бы смыть.
— Да, но какое? — Пендергаст указал на женщину. — Такой противоречивый образ, я бы сказал, скорее запятнает, а не обелит семейное имя. Зато теперь можно судить о том, почему никогда не упоминался сюжет картины — такая в ней чувственность и дерзость…
Наступило молчание.
— А зачем она понадобилась Траппу? — вслух поинтересовался д’Агоста. — Ведь это всего лишь картина. Почему же он столько лет ее искал?
— Тут как раз все понятно. Он из рода Одюбонов и считал, что картина принадлежит ему. Она стала для него идеей фикс, наградой стал сам поиск. Думаю, увидев полотно, он удивился бы не меньше нас. — Пендергаст прижал ко лбу кончики пальцев.
Д’Агоста продолжал смотреть на картину. Было в ней нечто, чего он никак не мог осознать. Картина словно пыталась что-то сказать ему. Он уставился на женщину.
И вдруг понял, в чем дело.
— Эта картина… Посмотрите-ка. Она такая же, как и вон те акварели на столе. Которые он написал после.
Пендергаст сказал, не поднимая глаз:
— Боюсь, я не улавливаю вашу мысль.
— Ну вы же сами говорили. Мышь на картине — точно кисти Одюбона.
— Да, очень похожа на тех, что он нарисовал в «Живородящих Северной Америки».
— Вот. А теперь посмотрите на мышь среди ранних рисунков.
Пендергаст медленно поднял голову. Посмотрел на картину, потом на рисунки, повернулся к д’Агосте.
— И что, Винсент?
— Та мышь, ранняя… — д’Агоста махнул рукой в сторону стола. — Я бы никогда не подумал, что ее нарисовал Одюбон. И всю прочую дребедень — натюрморты, зарисовки. Вообще на Одюбона не похоже.
— То же самое говорил и я. В том-то загадка.
— Не уверен.
Пендергаст с любопытством прищурился.
— Продолжайте.
— Значит, у нас есть ранние средненькие рисунки. А потом — вот эта женщина. Что произошло в промежутке?
Глаза у Пендергаста блеснули еще ярче.
— Он заболел!
Д’Агоста кивнул.
— Верно. Его изменила болезнь. Разве может быть другой ответ?
— Блестяще, дорогой Винсент! — Пендергаст шлепнул по подлокотникам и вскочил, зашагал по комнате. — Прикосновение смерти, неожиданное напоминание о том, что мы не вечны, каким-то образом его изменило. Наполнило творческой энергией… Это был переломный момент его карьеры художника.
— Мы все время думали, что Хелен интересовалась сюжетом картины, — сказал д’Агоста.
— Именно. А помните слова Траппа? Хелен не жаждала владеть картиной. Она хотела только посмотреть. Она хотела узнать, когда именно с Одюбоном произошла такая метаморфоза.
Пендергаст умолк, замедлил шаги, а потом остановился. На него как будто нашел какой-то ступор, глаза словно смотрели внутрь.
— Ну вот, — сказал д’Агоста. — Загадка разгадана.
Серебристые глаза посмотрели на него.
— Нет.
— То есть?
— Почему Хелен скрывала все от меня?
Д’Агоста пожал плечами:
— Стеснялась того, как вы познакомились, стеснялась своей маленькой невинной лжи.
— Маленькой невинной лжи? Не верю. Она таилась от меня по куда более серьезной причине. — Пендергаст опять уселся в кресло и вперил взор в картину. — Прикройте ее.
Д’Агоста набросил на картину покрывало. Он уже начинал беспокоиться. Агент казался ему не совсем нормальным.
Пендергаст прикрыл глаза. В библиотеке стояла тишина, нарушаемая тиканьем старинных высоких часов с маятником.
Д’Агоста тоже присел. Иногда Пендергасту нужно дать побыть Пендергастом.
Глаза агента медленно открылись.
— С самого начала мы смотрели на этот вопрос под неверным углом.
— Как так?
— Мы полагали, что Хелен интересовалась художником Одюбоном.
— Ну? А кем же?
— Она интересовалась пациентом Одюбоном.
— Пациентом?
— Вот именно. Это же была ее страсть — медицинские исследования.
— Тогда зачем искать картину?
— Затем, что он написал ее сразу после выздоровления. Она хотела проверить свою теорию.
— Какую теорию?
— Мой дорогой Винсент, известно ли нам, от какой болезни страдал Одюбон?
— Нет.
— Именно. А его болезнь — ключ ко всему! Хелен хотела узнать о самой болезни. О том, как она изменила Одюбона. Ведь именно болезнь, видимо, и сделала гения из весьма посредственного художника. Она знала, что он отчего-то изменился — и потому побывала в Нью-Мадриде, где он пережил землетрясение. Хелен повсюду искала то, что его изменило. И как только она узнала о его болезни, тут-то ее поиски и кончились. Ей нужно было посмотреть на картину и подтвердить свою теорию: болезнь Одюбона каким-то образом изменила его сознание. Она чудесным образом подействовала на его психику.
— Как-то я не врубаюсь.
Пендергаст вскочил.
— И именно потому она скрывала все от меня! Потому что это могло стать важнейшим, ценнейшим открытием в медицинской науке. И наши с ней отношения здесь ни при чем. — В порыве чувств он схватил д’Агосту за руки. — Я так и топтался бы на месте, если бы не ваша, дорогой Винсент, гениальная догадка!
— Ну, это уж вы чересчур…
Отпустив лейтенанта, Пендергаст быстро направился к дверям библиотеки.
— Пойдемте, времени у нас мало.
— А куда
