Ознакомительная версия.
Эльза поежилась. Только что ее угнетало отсутствие звуков, и тут же захотелось тишины – благостной, спасительной, необременяющей.
– Может, я пойду, пап? – она снова привстала, незаметно для него нащупав мобильник. – Мне надо прилечь.
– Сидеть! – заорал он и с неожиданной прытью шагнул к диванчику и с силой толкнул ее руками в плечи. Навис над ней, обдавая вонью перегара и застарелого пота от несвежей одежды. – Сидеть и слушать! Меня слушать, поняла!
– Да, да, только не кричи, пожалуйста! – она зажала уши ладонями. И убедительно всхлипнула. – Не кричи, пожалуйста!
– Ладно, ладно, не хнычь, – он поворочал тяжелой рукой в воздухе, потом шагнул к столу, выдвинул стул, сел напротив нее. – Есть одна история, детка. Давняя история.
– Что за история?
– История, в которой все мы волею судьбы и случая стали главными героями, – пробормотал отец и сморщился, по всему было видно, что роль рассказчика его угнетает. – Но так случилось, изменить ничего нельзя. Прошлое изменить не получается! Ни у кого, никогда! Понимаешь?
– Да, да, конечно.
– Умница, – похвалил он рассеянно. – Но зато можно изменить будущее! И мы с тобой в силах это сделать, детка. Ты готова мне помочь?
– Да, да, конечно, пап, я готова тебе помочь. Только скажи, как?
Она очень устала. Ей хотелось в свою комнату. И пусть даже он снова запрет ее. Пусть. Она примет горячую ванну, полную пены. Станет плескать водой на стены, с некоторых пор ей стало нравиться, как повисают на сверкающем кафеле мыльные клочья, чем-то таким милым и забавным это казалось. Какое-то тайное хулиганство, от которого весело в груди. Потом влезла бы в толстую теплую пижаму, при виде которой Нелька всегда морщила нос. И закрыла бы глаза. И стала ждать снов. Они в последнее время приходили все чаще и чаще. Правда, были белыми и холодными, как снег, который странно хрустел под ее ногами. Как битое стекло…
– Ты слушаешь меня, детка? – Отец больно схватил ее за подбородок, дернул лицо кверху. – Ты должна очень внимательно меня слушать, не отвлекаться.
– Хорошо. Я слушаю, – она кивнула, вдавливаясь в диванную спинку.
Отец сидел слишком близко. Слишком тяжелым и опасным казался. И еще каким-то незнакомым. Странные слова, холодный тон, чужой изучающий взгляд.
– Слушай… – кивнул он, поднялся со стула и заходил по просторной гостиной, заложив руки за спину. – История эта началась не десять лет назад, детка. А много раньше. Тогда, когда моя полоумная покойница жена решила завести второго ребенка.
– Меня? – ткнула девушка себя пальцем в грудь.
– Молчи! – Сафронов рубанул рукой воздух, будто отсек ту часть комнаты, в которой находилась сейчас она. – Молчи и слушай!.. Я не хотел второго ребенка. Никогда не хотел. Мне вполне хватало Оленьки. Я знал уже тогда, что никогда не смогу полюбить другое дитя, как ее. А ее я любил больше жизни самой. И поэтому второго ребенка я не хотел. И я был честен с женой, да! Я все время, пока она носила дочь, говорил ей об этом. Что не хочу! Что не стану любить! Что…
– И она умерла, родив меня… – тихо произнесла Эльза, впервые пожалев женщину, которую знала лишь по фотографиям и к которой ровным счетом никогда ничего не испытывала.
– Да. Умерла. Она заплатила, наверное, что пошла против моей воли. Но я непричастен, упаси бог! – помахал перед собой руками Сафронов и зло оскалился. – Так свыше решили. Забрали ее! Вот скажи, детка, что я мог чувствовать к ребенку, которого не хотел и который в результате забрал у меня жену? Молчишь? Потому что понимаешь… Ненависть! Я ненавидел вторую дочь! Я ее едва терпел!
– Не помню… – шепнула Эльза, обнимая себя руками, стало вдруг холодно, как в ее новых снах, когда она шла по скрипучему снегу как по битому стеклу.
– Я видеть ее не мог! – завопил Сафронов, не слыша ее. – Но делать вид приходилось, а как же! Окружение могло не понять. И приходилось фальшивить. Один человек понимал, как мне тяжко, – Оленька. Ей соврать было невозможно. Она все чувствовала. Она понимала, как тяжело мне было. Она одна… Время шло. Ничего не менялось. Кроме того, что моя вторая дочь подрастала. Ей было пятнадцать. И через три года она должна была стать совершеннолетней. И вступить в права наследования. Представляешь, детка, моя полоумная жена завещала все свои деньги, а это на тот момент было две трети моего состояния, своему не рожденному еще ребенку! Она очень боялась за себя, за дитя. Про Ольгу даже не вспомнила! Все, все, все оставила нерожденному ребенку!.. И если до ее восемнадцати лет я еще мог распоряжаться как-то средствами, какой-то частью их, то после наступления совершеннолетия… Девка росла дерзкой. Надеяться на то, что она позволила бы потом распоряжаться ее деньгами, было глупо. Нет, я не остался бы нищим! На тот момент я сам заработал немало. Но… Но обидно, понимаешь, было! И мне, и Оленьке… И тогда мы с ней придумали этот поход. Мы придумали его… Я, Оленька и Ленька.
– Кто это – Ленька? – еле выговорила она, язык не слушался, голос стал чужим.
– Мой помощник. Мой брат почти! Погиб! Так бездарно! В аварии! – с сожалением прищелкнул языком Сафронов. И погрозил ей пальцем. – Не перебивай! Так вот… Мы придумали этот поход. Все до мелочей продумали. Остановились на отдых. Поставили палатки. Все должно было случиться под утро, в темноте. Мы с Леней пошли за дровами. Поднималась метель. Надо было торопиться. Мы ушли ненадолго. Десять минут. Десять минут нас не было. Мы даже крика ее не слышали!
– Чьего?! Олиного?!
– Да! Когда вернулись, на краю обрыва на коленках стояла Эльза и безумными глазами смотрела вниз. И все время повторяла: я не виновата, она сама, она сама, я не виновата. Господи! Как же больно здесь! – Сафронов с силой стукнул себя правым кулаком в левую сторону груди. – До сих пор больно! Оленьки не стало из-за этой дряни!
– Оля сорвалась в пропасть? Ты хочешь сказать, что это я сбросила ее?! – темнота в комнате сгустилась настолько, что Эльзе стало казаться, она забивает ее нос, горло, лезет в легкие, мешает дышать.
– Олю сбросила в пропасть Эльза, – методично, как отчитывался, проговорил Сафронов. – Она сама призналась мне перед тем, как я… Как я убил ее! Задушил вот этими вот руками…
Эльза схватилась за свое горло, захрипела, скорчившись на диванчике. Голове было так больно, что она почти не улавливала смысла сказанного отцом. Да и понять было сложно, как он мог убить ее тогда – давно, если она сидит сейчас перед ним, жива и здорова?!
– Я убил своими руками свою младшую дочь, после того как она призналась мне в умышленном убийстве моей старшей дочери. – Сафронов остановился возле окна, уставился на свое мутное отражение, с выражением повторил, будто обращался к этому отражению, пытался убедить в своей правоте: – Я убил ее потому, что она убила первой! Нарочно! Оля даже ничего не поняла! Эта гадина… Она даже не догадывалась о наших планах! Она просто убила ее, потому что момент был удачным. Так она сказала перед тем, как сдохнуть.
– А что было потом? – выдохнула девушка, все еще надеясь, что в признании отца вот-вот прозвучит что-то о ее счастливом воскрешении.
– Потом я сбросил ее в пропасть следом за Оленькой, – пустым равнодушным голосом обронил Сафронов. И подняв палец, ткнул им в сторону окна, убеждая свое отражение: – Мои дочери умерли там… Десять лет назад… В тех чертовых горах! Бр-рр… Ненавижу горы!
И Сафронов вернулся к креслу. Нашел за ним укатившуюся бутылку. Помотал ею, рассматривая остатки, вылил их тут же в себя и снова запустил бутылку за кресло. Глянул на девушку почти с демонической веселостью.
– Теперь ты понимаешь, что ты не Сафронова, детка? Понимаешь, что ты не моя дочь?
– А… А кто же я?!
Странный хруст из сновидений – это, наверное, ее рассыпающиеся на атомы мозги! Он все громче в голове – этот хруст, все отчетливее.
– Ты… Ты просто девчонка, которую нашел Лео. Нашел, чтобы спасти мою задницу, мои деньги. Мою репутацию! А иначе как? Иначе бы сидеть мне за детоубийство! А так и овцы целы и волки сыта, н-да…
– Наше-ел?! Как наше-ел?! Где-е?! Я же не на дороге валя-аалась! – ее голос выделывал черт-те что, она не говорила, а напевала какую-то жуткую песню.
– О-оо, конечно нет! – Сафронов удовлетворенно хмыкнул. – Это была невероятная афера, самая удивительная и самая невероятная, которую удалось провернуть Лео! Когда он мне это озвучил, я подумал, что он сошел с ума от тревоги за своего хозяина. Но он сказал тогда: Гаврилыч, доверься мне. А что мне оставалось? Моя душа в клочья! Сердце разбито! Я запил! А он… Он все провернул. И, как оказалось, блестяще! Я вышел из запоя, когда ты уже лежала в клинике в Швейцарии и над тобой колдовали все сразу: и психиатры, и ортопеды, и светила пластической хирургии. Сколько денег тогда ушло! Не знаю… Подробностей не знаю, уволь. Но Лео провернул все блестяще!
– Что-о проверну-ул? Что-о? Я… Я не твоя-а дочь?
– Господи, детка, нельзя же быть такой тупой! – пьяно фыркнул Сафронов и с сожалением чмокнул языком. – Н-да… Училась блестяще, а все равно дура дурой. Повторяю! Ты – не моя дочь! Ты дочь совершенно других людей!
Ознакомительная версия.
