Мама. Я хочу позвонить ей, бежать к ней, устроить пикник на песке и бегать с ней в прибое. Я задаюсь вопросом: может, мне все это снится? Я чувствую, что я парю, лечу, сотканная из света и воздуха.
– Мы вытащим ее оттуда, Лив, мы ее вы-тащим…
У него перехватывает дыхание. Хитер подходит к нам, обнимает меня, и ее руки соприкасаются с руками папы. Что-то происходит помимо нашей воли, что-то меняется, и тогда тебе приходится приспосабливаться. Или умереть с голоду. Это свобода. Выбор, который ты должна сделать, чтобы двигаться вперед, чтобы жить.
Я позволяю им обоим обнимать меня, зажатая между их сердец; запахи обеда окутывают нас, поднимаются к потолку. «Мы вытащим ее оттуда».
Но мама не приезжает домой.
Полиции требуется неделя, чтобы подтвердить, что в Городе призраков найдены останки Тани Лайвин, и арестовать Теда.
На маминых слушаниях, восемь дней спустя, скорее формальных, чем необходимых, с губ прокурора слетает самое лучшее из когда-либо придуманных человеком слов: «Невиновна». И еще три, невероятных и удивительных: «Все обвинения сняты».
Мы все плачем. Папа, и Хитер, и Райна, которая пришла и сидит рядом со мной, и держит мою руку на своих коленях, а скамья очень похожа на церковную. И мы все обнимаемся и не отпускаем друг друга чуть ли не часы.
Невиновна.
Все обвинения сняты.
Свободна.
Но при этом домой она не едет.
Она не может прокрутить время назад и стереть все, что случилось, через что ей пришлось пройти.
Тед Оукли, сначала арестованный за поджог и отпущенный под невероятно высокий залог (разумеется, такие деньги для него не проблема), арестован вновь – не только за убийство, но и за распространение наркотиков. Кокаина. После первого ареста прокурор Майами получил ордер на обыск дома Теда, и его подчиненные нашли много любопытного: гору спрятанных документов, свидетельствующих о финансировании строительства Города призраков на деньги, заработанные Тедом на кокаине.
Прокурор Майами получил роскошное дело: с причиной знакомства Теда с Таней. Причина ее смерти состояла в том, что она решила таким способом оплатить свое обучение в колледже, восемьдесят тысяч долларов. Тед взял ее не только в любовницы, но и в сбытчицы: из кампуса Майамского университета деньги текли устойчивым потоком. Но в какой-то момент она стала требовать от Теда больше денег и больше внимания. Начала угрожать, он пришел в отчаяние, вот и похоронил ее под новым многоквартирным комплексом, тогда еще недостроенном. А Штерн умер, оказавшись нежелательным свидетелем.
Эффект домино.
Увязнув слишком глубоко, Тед рехнулся. Вся его жизнь могла пойти под откос: чтобы этого не случилось, он предпочитал обрывать жизни других. Сомневаюсь, что он видел себя убийцей, и уж точно ни в чем не раскаивался, находя себе все новые оправдания.
Тед Оукли считал, что ему дозволено больше других. Естественно, он богатый, влиятельный, щедрый. А мама больна, разводится и живет на жалованье учителя музыки и – иногда – на гонорары от исполнения ее музыкальных произведений. Всем проще следовать такой логике. Всем проще верить, что она могла убить в момент помутнения сознания.
И я знаю, что сознание может помутиться у любого.
Нет среди нас защищенных или невосприимчивых к хаосу, из которого родилась Вселенная. Мы созданы из хаоса и будем возвращаться в него снова, и снова, и снова. Наши сердца будут биться ради него, тогда как разумом мы будем искать порядок и находить, почти всегда, что его нет.
– Здесь направо, – говорю я Райне. – Конец Коллинс-стрит… там будет указатель. – Я смотрю в окно, ищу его: «Кейлиер-Хаус». Солнечный свет вливается в ветровое стекло, кожа Райны сверкает, заплетенные в косу длинные темные волосы напоминают обсидиане.
– Смотри. Видишь? – Я указываю на дом по левую сторону улицы… не просто дом, а старинный викторианский особняк с крашеными ставнями. Большая просторная лужайка. Пальмовые рощицы, цветы, японский садик справа, просторная веранда. Скорее курорт, а не психиатрическая клиника. Мамина награда: покинуть тюрьму, чтобы попасть в другое заточение, для тех, у кого плохо с головой.
Райна резко поворачивает, заезжая на автомобильную стоянку. Меня бросает вперед, я хватаюсь за живот.
– Ты в порядке, девочка? – Райна ставит ручку коробки передач на парковку, смотрит на меня. Я глубоко вдыхаю, отвечаю кивком. – Закрой на секунду глаза, – требует она. Я закрываю, а потом чувствую, как ее большие пальцы нажимают на мой лоб. – Это твой третий глаз, – говорит она мне. – Мамин новый бойфренд, учитель йоги, только что научил меня этому. Пробуждает твою интуицию или что-то такое.
Ее руки пахнут табаком «Драм», который она держит в маленькой нише под радиоприемником и жасминовым лосьоном для рук.
– И что это должно означать? – спрашиваю я.
– Не знаю, – признает она. – Чувак делает это всякий раз, когда я его вижу. – Я открываю глаза, и мы обе смеемся. Узел в моем животе начинает развязываться. – Черт, – мягко добавляет она. – Так хочется, чтобы Штерн был здесь.
Он возникает перед моим мысленным взором будто живой, и я осознаю: она столь многого не знает… я должна так много рассказать ей.
– Я… я любила его. – Я смотрю на мои руки, лежащие на коленях. – Я никогда тебе не говорила. Мы поцеловались за неделю до его смерти. Мы любили друг друга. – Я встречаюсь с ней взглядом и чувствую, что в моих глазах слезы.
– Ну… да. – Райна вытирает влагу с моих щек. – Это же было очевидно, с первого дня. Он всегда так тебя любил. – Она вжимается спиной в спинку сиденья и поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. – Я даже ревновала, потому что вы, казалось, видели только друг друга. – Ее миндалевидные глаза блестят, голос мягкий. – Я рада, что ты до этого дошла. И рада, что ты наконец-то сказала мне.
Я киваю, проглатываю комок в горле. Какое-то время мы сидим молча.
– А что… – нарушает она жаркую тишину, – …у тебя с Морсом? У вас уже все на мази или как? – Она вскидывает брови, улыбается.
Я шлепаю ее по бедру ладонью.
– Ну?.. – настаивает она.
– Я не знаю, Райн. Он действительно… очень клевый, и мне нравится быть с ним, но после того, что случилось… – Я замолкаю. – Чувствую, что буду идиоткой, если кому-нибудь доверюсь. – Я провожу пальцем по приборному щитку, оставляя на нем свободную от пыли полоску. – Со Штерном я никогда такого не чувствовала. Никогда. Даже не задавалась вопросом, хороший он парень или нет, – просто знала, что хороший. И сравняться с ним никто не может. Лучше Штерна никого нет.
Райна тянется к моей руке, зажимает между своих у себя на коленях.
– Лив, речь не о том, чтобы найти другого парня, который заменит тебе Штерна. Ты права, второго такого, скорее всего, нет. – Руки у нее теплые. Между нашими пальцами образуется холодная пленка пота. – Может, ты просто должна позволить людям любить тебя. Должна дать им шанс.
– Сейчас мне трудно пойти на это.
– Я знаю, детка.
Мы сидим в жарком автомобиле еще несколько секунд, молча, с переплетенными пальцами.
– Наверное, мне пора идти, – говорю я.
Райна обнимает меня, и я ощущаю на себе ее руки, даже когда вылезаю из автомобиля.
– Оставайся с мамой сколько захочешь, – говорит она мне. – Я подожду.
* * *
– Она в конце коридора. Комната тридцать шесть, – говорит медсестра, указывая, где мамина комната. Отдельная комната. И никакой тебе охраны.
Я прижимаю к груди глиняный горшок с денежным деревом, которое принесла маме, благодарю медсестру и иду по коридору с большими окнами, в которые вливается свет. На подоконниках много комнатных растений, которые пьют этот свет, становясь зеленее и зеленее. Лоб у меня в поту, руки дрожат.
Тридцать шесть. Серебряные цифры блестят на двери. Я тихонько стучу. Изнутри доносятся какие-то звуки, словно ножки стула скребут по полу. Я наклоняюсь к денежному дереву, вдыхаю его запах. Хочу на чем-то сосредоточиться, на чем-то конкретном.
Открывается дверь. Лицо мамы, подсвеченное солнцем. Моя мама… она сияет.
– Ливи!
Она прижимает меня к себе, крепко обнимает. Я держу денежное дерево у нее за спиной. Я ожидала увидеть грязный спортивный костюм, в котором видела ее в Броудвейте, но на ней красивые черные слаксы и белая шелковая блузка с круглыми перламутровыми пуговицами, которую она всегда надевала на репетиции.
Прижавшись лицом к ее шее, я ощущаю безмерное облегчение: пахнет она, как и всегда, плюмерией, хотя рядом этих растений не видно, и самую малость океаном. Эти запахи вернулись к ней словно по мановению волшебной палочки.
– Моя милая девочка, – говорит она моим волосам, и я утыкаюсь носом в плечо мамы, чтобы и дальше наслаждаться ее ароматом. – Мне нравится твое зеленое платье. – Отступает на шаг, оглядывает меня. – Ты слишком худая, Лив, но платье очень красивое. Подходит к твоим рыжим волосам. – Легонько касается моего перевязанного плеча, царапины над глазом. – Эти повязки, правда, с твоим нарядом не сочетаются, – шутит она, вновь прижимает к себе, чтобы поцеловать в лоб.
