– Я принесла это тебе. – Теперь я отступаю на шаг и протягиваю ей денежное дерево. – Я подумала… подумала, что оно напомнит тебе о доме.
Она улыбается, широко. Берет горшок и ставит на подоконник.
– Посмотри на него. – Глаза у нее ясные, голос четкий; она выглядит нормальной, выглядит сама собой. – Совсем как в моей старой студии, Лив. Мне нравится. Мне очень нравится.
Комната небольшая, обставлена скромно, но это ее комната. Кровать в углу, около нее вязаный ковер, мягкие занавески с маленькими цветочками, подвязанные с обеих сторон огромного окна – никаких тебе решеток, – которое выходит в сад, маленький деревянный письменный стол и…
– Твой кабинетный рояль! Мама! Как он здесь оказался?
Я подхожу к нему – всего несколько шагов, – пробегаю пальцами по скамье, крышке, гладкому верху.
– Твой отец. – Мама улыбается. – Он попросил Мередит Кейлиер – она здесь хозяйка – подобрать мне комнату, в которую можно поставить рояль. И она подобрала. – Мама похлопывает рукой по роялю.
Мое сердце начинает биться сильнее – от надежды.
– Папа это сделал?
– Конечно.
Я пытаюсь прочитать ее взгляд, найти в нем вывод, совпадающий с моим: они по-прежнему любят друг друга. Собираются вновь сойтись. Оба это знают – больше, чем когда бы то ни было, – но слишком боятся, чтобы озвучить эти мысли.
– Мама… ты не думаешь… может…
Я не договариваю – боюсь, что слишком разволную ее; пусть она сейчас принимает другие лекарства, и они вроде бы работают, никогда не знаешь, что произойдет, когда она сломается. «Она не убийца, но это не значит, что она здорова», – так сказала мне Норма, ее лечащий врач, на прошлой неделе, когда я плакала в трубку, умоляя отпустить маму к нам, к обычной жизни.
«Она не готова, – заявила Норма. – Ей нужно время, чтобы поправиться, чтобы стать такой же, как прежде, а пока необходимо наблюдение специалистов. Просто навещайте ее. Она хочет видеть вас здесь. Хочет, чтобы вы видели, как она поправляется».
Я хочу сказать ей прямо сейчас, когда она берет обе мои руки в свои: «Пошли домой». Ее тонкие пальцы обнимают мои, и кожа у нее мягкая. Кожа моей мамы.
– Мы не собираемся опять сходиться, Ливи, – говорит она, и мое сердце проваливается в самый низ живота. – Твой отец и я будем всегда любить друг друга, но под нашей семейной жизнью подведена черта.
– Но… если вы любите друг друга, тогда почему? Почему нет? – Я понимаю, это отчаянная, детская логика, но ничего не могу с собой по-делать.
– Потому что… – она вздыхает, убирает за ухо прядь волос, – …этого недостаточно. В конце концов. Мы… мы двигались каждый в своем направлении, отдаляясь друг от друга, долгое время. Мы оба хотели этого, пусть это и болезненно. Мы поступили правильно – и твой отец, и я. Я действительно так думаю, Лив. Можешь мне по-верить.
Я смотрю на нее.
– Я просто не понимаю, когда все изменилось, мама. Я хочу сказать… мне казалось, что вы идеальная пара. Во всем подходили друг другу. Почему вы разошлись?
– Лив, мы оба стремились, чтобы все у нас получилось. Хотели, чтобы получилось, и какое-то время вроде бы нам это удавалось. Мы не хотели причинять тебе страдания. – Она замолкает, насупливает брови, на лбу глубокие морщины. – Но нас относило друг от друга, пропасть между нами углублялась, и мне было очень плохо. Мне давали ужасные лекарства, ты помнишь, я не могла встать с постели, не могла сочинять, ничего не могла делать, а я, вместо того, чтобы пойти к врачу, как следовало, просто перестала их принимать, и стало только хуже. Твой отец прошел через многое. Мы оба прошли через многое. Из-за этого наши отношения начали разваливаться: в голове у меня творилось что-то ужасное. Это было плохо. Это было неправильно.
– Но он все еще любит тебя, мама.
– Я это знаю, Лив, – говорит она, берет меня за руки; ее глаза сверкают, такие ясные. – И ради той любви, которую я испытывала и испытываю к твоему отцу, я позволила ему уйти. Жить своей жизнью. Я знаю, вроде бы в этом нет особого смысла, когда я говорю об этом вслух, но это и мой единственный путь к выздоровлению.
– Но ты не думаешь, что Хитер…
– Я все знаю о Хитер, – прерывает она меня, чувствуя, что я хочу сказать какую-то гадость, – и о том, что ей пришлось пережить. Она, похоже, хорошая женщина, Лив. Такая, судя по всему, и нужна твоему отцу, так что я за него только рада. Действительно рада, потому что если бы я выбрала ненависть, это решение не было бы правильным. Честное слово, Лив. Я имела возможность выбирать и выбрала радость. Ясно? Я сосредотачиваюсь на хорошем, на том, что у меня есть. – Она сжимает мою руку. – В этом месте мне хорошо, и люди заботятся обо мне, пока я определяюсь с тем, как мне самой заботиться о себе. Я наконец-то начала выздоравливать, учиться тому, как это можно сделать, Лив. Поверь мне.
– Мама. – Я поворачиваюсь к кабинетному роялю, поднимаю крышку. – Мне нужно знать…
– Что, дорогая?
– Штерн. – Едва я произношу его фамилию, она напрягается, на лице стыд. Но я продолжаю, потому что должна, должна знать. – Мама… почему ты призналась?
Слезы текут из глаз.
– Я… я думала, что сделала это, – говорит она. – Мои руки были в крови… и я думала… я хотела… – С губ срывается крик боли. – Я слишком давно не принимала лекарства, и в голове все помутилось, Лив. – Глубокий вдох. – Я не хотела тебе этого говорить, но, и это правда, я думала о том, чтобы покончить с собой. Больше чем думала. В то время очень плохо соображала. В голове образовалась черная дыра, все у меня перепуталось… я просто подумала, что, должно быть, убила его. Я ничего не помнила… ничего. Только мои руки. Его голову на моих коленях…
– Все хорошо, мама. – Интуитивно я подхожу к ней, обнимаю.
Она винила себя все это время в смерти Штерна. Она держала всю вину в себе, не позволяла своему разуму открыть правду о той ночи.
Через несколько минут мама отступает на шаг, мы беремся за руки, окруженные белым. Белые стены. Белая кровать. Белое солнце. Мы присаживаемся на скамью у рояля.
– Как видишь, Ливи, – наконец говорит она, – здесь не такая и дыра, правда? Все простенько, я знаю… но я думаю, мне здесь неплохо. Что скажешь?
Я оглядываюсь. Белые стены. Белая кровать. Белое солнце. Белые стены. Голые стены. Какая-то мысль формируется в голове… передается пальцам. Я резко поднимаюсь со скамьи, кладу руки маме на плечи.
– Подожди минутку, мама. Хорошо?
– Куда ты идешь?
– Сейчас вернусь, мама! Одна минутка!
Я бегу по широкому, залитому солнцем коридору, мимо сестринского поста, нескольких других пациентов, которые что-то делают в общей столовой, радиоприемника, настроенного на волну НОР[42], кричу женщине с короткой стрижкой, которая сидит за стойкой в вестибюле, «Сейчас вернусь» – и выскакиваю на автомобильную стоянку. Райна спит, тихонько посапывая, на откинутой назад спинке переднего сиденья. Я сую руку через опущенное стекло, отпираю дверцу, беру ранец для книг, нажимаю на кнопку блокировки дверного замка, бегу назад.
Когда возвращаюсь, мама все еще за роялем.
– Подумала, что ты, возможно, свихнулась и убежала из города, – шутит она, опираясь локтями на крышку рояля.
– Нет-нет, – говорю я ей. – Просто вспомнила, что кое-что тебе привезла.
Я отодвигаю стул от стола и расстегиваю ранец.
Достаю альбом для рисования, уголь, красную ручку, чернила. Мама оживляется. Я тоже, глядя на ее лицо.
– Живопись для твоего нового места, – говорю я. – Но рисовать мне лучше под музыку.
– Ох, Лив… я не… мои руки… они еще не такие, как прежде, знаешь ли.
– Мама… как будет звучать музыка – неважно. – На мгновение мелькает мысль о том, чтобы рассказать о моих «рисовальных» проблемах, но что-то меня останавливает… возможно, страх, что она начнет винить себя. Тогда свет уйдет из ее глаз, а процесс выздоровления затормозится и в голове все опять перемешается. Поэтому о себе я ничего не рассказываю. – Просто играй.
– Что ж, – вздыхает мама, – только потом не говори, что я тебя не предупреждала.
Она медленно поднимает крышку, пальцы зависают над клавиатурой, словно она не знает, что делать дальше. Но потом руки касаются клавиш и уже двигаются сами: наполняют комнату звуками, которым действительно удается в каком-то смысле остановить время, заставить забыть обо всем плохом. И когда я рисую ее, она такая же, какой всегда и была, когда играла: молодая, и длинноволосая, и с русалочьим хвостом, и сильная, и страстная, и здоровая.
Свободная.
Я осторожно вырываю лист, когда заканчиваю, и кладу перед ней.
– Лив. – Она поворачивается ко мне, мой рисунок трясется в ее руках, когда она на него смотрит. – Ты помнишь. Историю про русалку.
– Разумеется, помню, – отвечаю я. Меня переполняет радость, я удивлена, что мое тело еще не разорвалось от нее. – Это моя любимая история.
