когда о тебе заботятся!
– Не в этом дело. Оказалось, что это очень больно. Умного, сильного человека буквально раскатало по бревнышку. И знаешь, что самое противное? Чем активнее и убедительнее он доказывал свою невиновность, тем сильнее его давили.
– Он не мог доказать невиновность своего прадеда, у него не было такой возможности, поэтому все его аргументы воспринимались как жалкие оправдания.
– Да, но меня поразило другое. Отец сохранил протоколы заседаний всяких товарищеских и нетоварищеских судов. Знала бы ты, с каким наслаждением его распинали. Особенно близкие друзья. Прямо с плотоядным удовольствием. Я не мог читать. Хотелось прибить кого-нибудь.
Маша схватила его за руку.
– Успокойся. Не надо теперь.
– Ясно, что ничего поправить нельзя. Нет ничего хуже бессилия. Может тебя разорвать на части.
– Я понимаю.
– Впервые мне стало жалко отца. До жути.
Они помолчали. Вадим смотрел в окно и пытался успокоиться. Потом повернулся и посмотрел ей в глаза.
– В архиве сохранилось несколько вещей, принадлежавших Анне Гильберт. Думаю, ее сын хранил их, сколько мог, а потом завещал детям. Вот, смотри.
Вадим встал и, взяв со стола, протянул Маше потертую и почти совершенно развалившуюся шкатулку из плотного картона с наклеенной на крышке картинкой. Внизу было написано: «Кондитерская Товарищества «А. И. Абрикосов и сыновья», Невский проспект, дом 40».
И какой-то рисунок, совершенно стершийся.
– Я знаю, в таких раньше пирожные продавали, – сказала Маша, осторожно заглядывая внутрь.
В коробке лежало несколько писем, шелковый носовой платок и старый кожаный бумажник.
– Готтлиб говорил мне, что Анна передала семейные фотографии и письма мужа брату в Германию.
– Выходит, не все, – доставая хрупкие листочки, сказала Маша.
– Это письма Анны. На одном из них дата – март двадцатого года. Она продолжала писать Николаю, когда он был уже мертв.
– Не могла поверить.
– Просто не могла забыть.
Вадим взял бумажник и вытащил сложенный листок.
– Вот что я нашел. Было спрятано в потайном кармашке.
– Что это?
– Стихи.
– Чьи?
– Что-то подсказывает мне – Николая Соболева. Почерк не Анны.
Вадим развернул листок, и Маша увидела написанные небрежным и словно торопливым почерком строки.
– Я хочу прочитать тебе, – сказал Вадим и посмотрел на нее светло-зелеными глазами. – Вот послушай.
Знают ли звезды предел любви?Видели они ночи Клеопатры, за которые мужчины платили жизнью?Смотрели на Трою, сгоревшую в войне за Елену?Направляли Зигфрида, ищущего дорогу к Брунгильде?Помогали Одиссею вернуться к Пенелопе из самого дальнего уголка мира?Освещали Данте путь к Беатриче через девять кругов ада?Вдохновляли Пигмалиона на создание Галатеи?Поняли ли они, ради чего мы создаем и разрушаем,Даем и отдаем жизни,Падаем и воспаряем,Уходим и возвращаемся?Молчат звезды.Лишь на миг открывают они тайну, отражаясьв глазах любимой женщины.А в следующий миг мы снова задаемся извечным вопросом:– Знают ли звезды предел любви? [1]
Вадим опустил листок и посмотрел на Марусю. У нее в глазах стояли слезы.
– На листке стоит дата – двадцать пятое октября семнадцатого года.
– Так это же день смерти!
– Да. А двадцать седьмого его объявят изменником.
– Господи! Как это несправедливо! Так сильно любить и так страшно погибнуть! Исчезнуть без следа!
Он притянул к себе Марусину голову.
– Не без следа, нет. Раз мы читаем эти строки, значит, главное он успел передать.
– Что?
– Любовь. Ту самую, предела которой не знают даже звезды. А звезды, как известно, высоко сидят, далеко глядят.
– Им сверху видно все?
– Ты так и знай.
Маруся хмыкнула ему в свитер и подняла лицо.
– Спасибо, что не дал разреветься. Я и так последнее время совсем рассиропилась.
– Нам незачем грустить. Все плохое закончилось.
Маша покачала головой.
– Мы должны сделать еще одно дело.
– Какое?
– Вернуть Николаю Соболеву его доброе имя.
В храме
В Троице-Измайловском соборе уже заканчивалась служба.
Вадим с Машей вошли и, осторожно ступая по гулкому плиточному полу, встали напротив входа в алтарь. Вадим ни разу не был в этом храме, поэтому решил осмотреться.
Храм был большой и просторный. Наверное, из-за того, что стены не стали расписывать, оставили белыми. Иконы в массивных окладах на их фоне выглядели еще значительнее. Вдоль стен он увидел витрины, в которых под стеклом хранились памятные для Измайловского полка вещи. А над ними висели склоненные знамена. Вадим почувствовал, как похолодели руки. Маруся легонько прижалась к нему плечом.
Слушая разносящиеся по храму слова молитвы, он вдруг впервые подумал, что стоит здесь по праву родства с настоящим измайловцем.
Когда люди стали расходиться после службы, к ним вышел настоятель храма.
– Я праправнук полковника Измайловского полка Николая Алексеевича Соболева, – волнуясь, сказал Вадим.
– Соболева? Не слышал такого имени. Он точно в Измайловском служил? Мы много лет собираем материалы о полке и сынах Отечества, что в нем служили, но…
– Имя моего предка было вычеркнуто из списков полка.
Священник посмотрел настороженно. Маруся торопливо сказала:
– Выслушайте нас, батюшка. Много времени мы не отнимем.
Они заранее решили, что рассказывать будет Маруся, как человек, умеющий, по выражению Любаши, «красно говорить». Но и ей рассказ дался с трудом. Несколько раз она еле сдерживала слезы.
– Мы хотим вернуть Николаю Алексеевичу Соболеву доброе имя и передать в храм его наградное оружие – Георгиевскую саблю, которую он заслужил за беспримерную храбрость в бою под Красноставом в пятнадцатом году, – сказала она под конец.
Вадим протянул саблю. Сверкнул золотой эфес. Блеснул георгиевский крестик из белой эмали.
Настоятель взял оружие.
– Ваше повествование меня потрясло. Но просто так взять оружие я не могу. Принимать такие вещи следует достойно их статусу. Надо отслужить молебен и взять оружие на сохранение по всем православным традициям. К такому следует подготовиться. Это же праздник! Вернуть полку еще одно имя! Достойнейшее из достойных! Для меня, как для служителя, это честь!
Торжественный молебен прошел в дни рождественских праздников. Это было символично. Священнослужители в золотом облачении. Суровый блеск золотого оружия. Многие присутствующие плакали, слушая горестную повесть о невинно обвиненном герое.
Маша и Вадим, возвращаясь домой, долго молчали.
– Ты знаешь, я подал документы на смену фамилии, – вдруг сказал Вадим. – Хочу вернуть родовую. Будем Соболевыми. Ты не против?
Она взглянула на него влажными глазами.
– Почту за честь.
Ветер смахнул слезинку с ее щеки, закружил и унес куда-то высоко. Тучи, с утра гонявшиеся по его воле туда-сюда, наконец разбежались в разные стороны, и в образовавшейся прорехе появилось солнце.
Солнце нового года.
