– Вставай! Идем!
Серый куб ЗАГСа влажно поблескивает, и золоченые буквы горят на табличке ярко, почти ослепляя. Адам щурится, но прочитать ему не позволяют: водитель подталкивает в спину и шепчет, уже не скрывая злости:
– Пошел!
Адам не может сдвинуться с места, ноги словно приросли к шестигранной плитке, из стыков которой торчат стебельки травы. Слишком много чужого. Слишком много другого. И дышать.
Психиатр учил дышать.
Глубоко, чтобы до боли в ребрах, до воздушной пробки в горле, которую выталкиваешь с резким выдохом. И снова вдох.
Первый шаг. Смотреть под ноги. Людей нет. Ничего нет. Плитка есть. Порог. Ступеньки с узкой золоченой каймой.
Вдох-выдох. Все хорошо. Розовая крошка в искусственном граните, точно звезды впаяли.
Иррациональная ассоциация говорит о высоком уровне эмоционального статуса, несмотря на седативное средство, полученное от Ольги.
Ее партнер держится чересчур близко.
Двери открываются. Внутри пахнет знакомо, цветами и свечами. И вонь их несколько снижает напряжение. Настолько, что Адам решается поднять взгляд.
Зеркало во всю стену. Расчерчено ромбами, украшено золотыми гвоздиками, и кажется, что отражения приколотили к воде.
У зеркала нервозно переминается дамочка в красном костюме. Прямая юбка морщит на бедрах, двубортный пиджак расходится на груди, грозя лопнуть. Судя по верхней пуговице, более темной, чем остальные, однажды угрозу он выполнил. Дамочка сидит на диете и врет себе, будто диета помогает. И в поддержание вранья натягивает старые вещи. Это глупо.
– Мы к Наталье Юрьевне, – говорит Ольга гулким шепотом. – По поводу…
– Да-да, – соглашается дамочка и широким жестом указывает на дверь с табличкой: «Администратор».
– Мне надо в туалет, – Адам постарался сказать громко, но все равно голос утонул в громадине зала, только отражение на золоченых гвоздиках нервически дрогнуло.
– Что? – переспросила Ольга. А дамочка брезгливо скривилась и забыла про то, что надо утягивать живот, который тотчас вспух тяжелым пузырем.
– В туалет. Надо. Организм требует избавиться от избытка влаги.
Адам пояснил охотно, получая странное удовольствие от того, как меняется лицо Ольги.
– Физиологическая потребность, игнорировать которую неразумно.
– Иди. Присмотри за ним…
– Не стоит. Будет хорошо, если вы останетесь за дверью. Специфика моего психологического портрета требует уединения при некоторых процессах.
Губы дамочки сошлись ярко-красной точкой, а грудь подпрыгнула, увеличив давление на пуговицу до предела. И водитель, видя гнев, схватил за руку, потянул куда-то вбок, шипя на ходу:
– Да я тебе…
В туалет заглянул и, убедившись, что окон нет, впихнул Адама внутрь.
Белый кафель. Запах хлорки. Еще один зеркальный квадрат, на сей раз, правда, без гвоздей. Три кабинки. Рукомойник.
– Вы здесь? – спросил Адам, не особо надеясь на удачу. Однако ближайшая дверь скрипнула, выпуская вчерашнего толстяка. Он явно нервничал. Но он пришел. Уже хорошо.
– Вы… ты не передумал? – толстяк облизал губы.
– Нет.
Адаму немного жаль толстяка, которого посадят. Толстяк наивен. Он пришел убивать и вооружился вчерашним сценарием. И почти уверен, что останется безнаказанным, и знать не знает о подельнике Ольги. А подельник нервничает. И обязательно запомнит толстяка. И даст показания, открещиваясь от убийства.
Нож лежал в пластиковом пакете. Длинная рукоять и еще более длинное лезвие.
– В хозяйственном купил, – пояснил толстяк и смахнул пот. – Заехал и купил. Правильно? И еще вот перчатки.
Он продемонстрировал руки в бледной оболочке хирургических перчаток.
– Молодец, – похвалил Адам и снял пиджак, который аккуратно пристроил на угол дверцы.
– Я… ты… тебе же не будет больно?
Все-таки люди во многом алогичны. Какая разница, будет ли больно, если боль, как и жизнь – явление конечное?
– Не будет.
Адам повернулся боком и, указав на место под левым ребром.
– Размахиваешься и бьешь. Проворачиваешь лезвие. Уходишь. Старайся не бежать. Выйдя, переоденься. Одежду сложи в пакет. Отвези в другой район. Сунь в контейнер для отходов. После отправишься к кинотеатру. Там в мусорном ведре или в урне посмотри билет. Их часто выбрасывают на выходе. Выбери сеанс, который приходится на данный временной отрезок. Если не видел этого фильма – посмотри. Он и билет – твое алиби.
Толстяк кивал.
– Кажется, все. А теперь бей.
Он попятился. Перехватил нож обеими руками. Закрыл глаза. Замахнулся…
– Не могу! Ты… ты сумасшедший! А я не такой! Я не убийца… я…
Нож выпал. Звякнуло о кафель лезвие. Хлопнула дверь, порывом сквозняка сбивая на пол пакет. Жаль. Все несколько усложнилось, хотя произошедшее было вполне ожидаемо. Адам, вынув платок, поднял нож. Шагнул в кабинку, заперев за собой дверь.
Время уходило.
Так. Держаться за основание рукояти. Бить под углом – толстяк ниже ростом. Плохо, что замахнуться толком не выйдет. И закрепить негде.
Ничего. Адам справится.
Он закрыл глаза, вдохнул и вместе с резким выдохом ударил.
Стало больно. Очень больно. Настолько, что Адам, не выдержав, застонал. И сполз по стене, пытаясь завалиться на пол, вдавливая весом тела лезвие.
Выдохнуть. Вдохнуть.
Плохо.
Во рту ощутимый привкус железа. Встать на четвереньки. Сделать шаг. И еще. Упереться лбом в запертую дверь. Лечь на пол. Закрыть глаза.
Теперь все будет хорошо.
– Видишь, я пришел, – сказал Адам.
– Вижу, – ответила Яна и, коснувшись волос, упрекнула. – Что ж ты наделал, гений мой глупый?
А потом он увидел себя изнутри. Сталь, продавившую тонкий слой эпителия. Разодранные мышечные волокна и перебитые стены сосудов. Артериолы и венулы похожи на трубы, по которым проехал Камаз. Кружево капилляров измято. Бляшки эритроцитов темнеют, окисляясь. Фибриноген превращается в фибрин, и тот растет коралловым островом, надеясь перекрыть русло кровяных рек.
Слишком медленно.
В дверь стучат. И еще стучат. Или уже не в дверь, а в сердце?
– Да что тут… твою мать!
Именно. Мать-перемать. И время схлопнулось.
Паладин ТурзоТише, ветер, небо плачет. Тучи черные свирепы. И луны бесстыжий глаз в окна пялится.
Слушает Эржбета ночь. Ночь разглядывает Эржбету. Гладят тело руки ледяные, омывают слезами, отпевают голосами, которые не слышны никому, кроме урожденной Батори.
И тянет ветер не дым пожженных деревень, не плач людской, не гортанные голоса турков, что яростью движимы, выплеснулись на окрестности Чейте.
Слушай, Эржбета, слушай.
Вот несется по пропасти стук подков. Тенями черными пластаются кони, и пена с разодранных ртов падает на землю, устилает ранним снегом. Вот поднимается и опускается плеть, разрисовывая конские крупы кровавыми узорами, и тонет ржание средь голосов и звона оружейного.
Близится судьба. И ровна дорога перед ней. И лик ее темен, выскоблен годами да обожжен порохом. Зовут судьбу отцовским именем. И плащ крестовый лежит на плечах ее.
Скачет-торопится паладин Дьердь Турзо, советник короля. Хмур он и страшен, тяжек долг его, но не в силах человечьих с дороги свернуть.
– Когда? – шепчет Эржбета ветру и руки поднимает.
Скоро. Завтра. Сегодня. Уже. Или еще потом. Но быть человеку короля в Чейте, слушать шепот теней, что горазды рассказывать, мешая ложь и правду.
Так может, проще – шагнуть вперед? Дать себя ветру и земле, воде и травам? Стать частью иного, чему нет названья? Эржбета поднялась на цыпочки, и ветер толкнул в живот, заставляя отступить от пропасти. Верно. Не время еще. Эржбета – Батори. И Надашди. И за спиной ее сила двух ветвей, чьи корни напоены древностью земель нынешних.
– Да-да-да, – ветер погладил лицо, размазывая капли воды. – Надо.
Тетушка прошла до конца. Эржбета слышала о смерти ее и плакала, когда никто не мог увидеть слез. И уже тогда боялась, зная, что ее собственная смерть тоже будет ужасной. Трехликий бог, который Камень, Дерево и Птица, каждому готовит свой путь. Она закрыла глаза и, подув на ладонь, попросила ветер:
– Скажи ему, чтоб поторопился.
И прозрачная душа, соскользнув в пропасть, покатилась по склону, грохоча камнепадом. Она рухнула в реку и оседлала водяного коня, чья грива – пена, чьи копыта – вода.
Всадники, остановившиеся на ночь, услышали гром. Замерли солдаты у костров, забеспокоились лошади, и пара собак завыла на круглую луну. Дьердь Турзо вышел из шатра как был, в простых штанах и рубахе грубого полотна. Он прислушался к реву и пожал плечами:
– Горы. Всякое случается.
Однако несмотря на уверенность его в правоте, ночь выдалась бессонной. Ветер носился по ущелью, сыпал камнями и норовил раздуть костер до самых небес, а под утро, утомившись, принялся скулить и вздыхать. Он бродил вокруг шатра, не давая уснуть, и шептал сотней женских голосов.
