– И что если так, то отчего б не попользоваться?
– Шантаж? – Ни тени улыбки на лице девицы, наоборот, она хмурится и становится старше, скучнее.
– Да. Понимаете… понимаете, я был всецело уверен, что девочка и вправду умерла от рака! Это факт! Все прочее – лишь домыслы.
– А что ее сестра умерла незадолго до того?
Степушка пожал плечами:
– Бывает. Генетическая предрасположенность. Но… их не убивали! Не существует в этом мире средства, способного вызвать развитие лимфомы Беркитта.
– А в мире ином?
Издевается? Не похоже. Глядит-то серьезно, как будто ждет откровения свыше.
– Не знаю, – честно ответил Степушка.
Девица кивнула и, положив на колено сумку, принялась в ней копаться.
– Вы ведь узнаете ту, которая к вам приходила? Посмотрите, пожалуйста, на снимки.
Степушка посмотрел. И еще раз посмотрел. И третий тоже, внимательно, потому как внутренний сторож, очистивший душу светом, ныне берег чистоту.
– Н-не знаю… понимаете, она была в шляпке. Такой, которая с вуалью. И там поля вот так, вниз идут, лицо прикрывают. А еще у рубашки воротник широкий и… я не уверен! Они же похожи по телосложенью.
Поверит ли? Поверила. Снимки забрала и поднялась.
– Погодите! – Степушка вскочил вместе с нею. – Я знаю, у кого сейчас этот гребень! Заберите его себе, и она к вам придет. Только осторожнее! Это может быть опасно.
И он быстро рассказал о второй встрече, о поезде на рельсах, о толпе и о собственном страхе и жадности, толкнувших на преступление. Он мог бы оправдаться, сказать, что не верил в эти мистические штучки, но не сказал. А гостья, слушавшая с преувеличенным вниманием, не стала попрекать и издеваться.
Уже на пороге, проводив ее, Степушка вдруг спохватился:
– Вы… вы простите.
– Вас?
Он мотнул головой, силясь уловить то, что вертелось на языке.
– Нет. Вы злитесь на кого-то… из-за кого-то… простите его и станет легче.
– Ты ошибся, – ответила она. – Я не на него злюсь, а на себя.
– Тогда простите себя. Иначе жить не получится.
Анечка смотрела на расческу. Сандаловое дерево, инкрустация пластинками бирюзы, ручка в виде прыгающего льва и волосы, застрявшие между зубьев. У Анечки никогда не выпадали волосы. И десны не кровили.
И вообще прежде она не чувствовала себя настолько слабой. Хотелось одного: забраться в постель, лечь и уснуть. В школу надо. Там Кузька. И эта его, подружка, которая на год старше Анечки и Кузьки.
Сегодня договорились поехать к Анечке.
Анечка не может. Она звякнет Кузьке и скажет, что заболела. И ведь если соврет, то самую-самую малость… Нет, ехать надо. Она же хотела про Серегу проболтаться… Зачем? Чтобы посадили. Если Серегу посадят, то Анечка поедет в Англию.
Господи, глупость какая. Зачем ей Англия?
Мысли в голове запутались совершенно. Анечка умылась. Оделась. Поняла, что накраситься не сумеет, и вышла из дому. Забравшись в машину, забилась в угол и закрыла глаза.
– С тобой все в порядке? – Серега приложил руку ко лбу. – Анька, ты же горячая вся! Илья, ей нельзя никуда ехать! Поворачивай домой. А лучше – в больницу.
– Не хочу.
Серегино присутствие рядом успокаивало. И ехать хорошо. Урчит мотор, машину покачивает, словно колыбель, и слабый аромат лимона щекочет ноздри.
– Иди сюда, – Серега обнял и прижал к себе. – И не спорь. Надо вернуться. А вдруг это серьезно?
Просто грипп. Анечка никогда не болела, чтобы серьезно и надолго. Даже в детстве. У Сереги туалетная вода резкая, чихать хочется, а от чихания в голове звенит.
– Ну, совсем расклеилась, да?
Нет.
– Я сейчас мамке позвоню. И тетке.
– Мне в школу надо.
Возражать, прижавшись щекой к рукаву, удобно. И еще приятно, когда Серега по голове гладит. И вообще хорошо, что он есть. А она собиралась Серегу ментам сдать.
Какая же она сволочь!
Анечка хлюпнула носом, до того ей стало стыдно за свои планы. Серега же расценил слезы по-своему.
– Ну не реви. Потом в школу пойдешь. И вообще, чего тебя туда потянуло вдруг? Любовь?
Не любовь, но… Кузя забавный. Он Анечке совсем-совсем не подходит, но зато у него есть собака и друзья. А у Анечки друзей никогда не было. Игрушки вот были, а друзей – нет.
– Будут. Все у тебя будет, обещаю. Ты только постарайся не заболеть, ладно?
– Ладно, – Анечка закрыла глаза и призналась: – А я на тебя настучать хотела. Кузьке. У него сосед – мент. Он приходил в школу и спрашивал про Капуценко. Тогда я ничегошеньки не знала и теперь не знаю. Но если сказать, что ты меня просил… просил…
– Алиби подтвердить? – шепотом подсказал Серега. – Если рассказать об этом, то меня станут подозревать?
Анечка кивнула. Сейчас Серега разозлится и оттолкнет ее. И снова станет, как прежде. Большой-большой дом, где у каждого своя нора. В норах одиноко. И даже лисы живут семьями.
– Зачем? – спросил Серега.
– Я… я хотела, чтобы тетечка меня любила. Тебя ведь она любит. А я… я просто при тебе. И вообще… ты же ей родной.
Серега нажал кнопку на панели, и стеклянная перегородка разделила салон на две части.
– Я знаю. Я слышала, как папуля говорил, что если есть ребенок, то по закону треть имущества по-любому полагается. Это потому, что тетечка все Тынину завещала. А Тынин – сумасшедший.
– Кто такой Тынин?
Серега не сердится? Анечка бы на его месте очень рассердилась.
– Это человек, который Таньку хоронил. Он сумасшедший, но тетечка все равно завещание на него написала. А папуля сказал, что суд отсудит, если родному ребенку. И что действовать надо быстро. Они хотят убить тетечку.
Отстранившись, Серега взял Анечку за подбородок, приподнял голову и заглянул в глаза.
– И давно ты знаешь?
Она мотнула головой и едва не упала от этого движения. Серега удержал.
– Я думала. Целый день думала. А потом мне гребень подарили. Он очень-очень красивый.
– Кто подарил?
– Дядька один. Он мерзкий. Он возле школы ждал и сказал, будто при Таньке гребень был и будто он дорогой. И вправду дорогой. А мне сон про него снился.
– Я сам Танины вещи забирал, – глухо произнес Сергей. – Не было среди них гребня. Анька, ты дура.
– Дура, – согласилась Анечка и снова закрыла глаза. Свет, проникающий через окна, причинял боль.
– Ты… ты почему не рассказала?
– Не знаю. А гребень очень-очень красивый! Правда. Я его под подушку спрятала. Только ты никому! Это тайна! И про тебя – тоже тайна. И про маму с папой. Ты говоришь, что рассказать надо. А кому? Тетечке? Но я маму люблю. И папу. И вообще все так странно. А мне хорошо. Нет, правда, хорошо! Поехали в школу?!
Серега отказался. Он держал ее крепко, и Анечке было немного неудобно от этих объятий. И еще очень жарко. А потом пятки зачесались, но Серега не дал сапоги снять. Он сам вытащил Анечку из машины и, отмахнувшись от Ильи, затащил в дом. Помог раздеться, прогнав горничную, и уложил в постель.
А гребень забрал.
Пообещал вернуть. Анечка поверила: Серега добрый.
А она – сволочь. Но исправится. Обязательно исправится. Вот только поспит немного.
– Выпей, – велела Ольга, протягивая пластиковый стаканчик. – Полегчает. И не психуй ты так, скоро вернемся.
Адам принял стаканчик. Сделал несколько глотков и вывернул остаток на сиденье машины.
– Что ты делаешь, урод?! – взвизгнул водитель, оборачиваясь. Ольга поспешила его успокоить. Адам же уставился в окно.
Дорога тянулась вдоль желтых новостроек, которые с одной стороны подпирал пустырь, а с другой – куцый лесок. Блестели вымытые талым снегом ели, пыхтел трактор, увязший в грязи, провисли мокрыми нитками провода. Проходило оцепенение.
Что бы там ни было в чае, но оно работало. Адам с удовлетворением отметил, что пульс его выровнялся и дыхание пришло в норму. Правда, появилась сонливость, но она – скорее норма для седативных средств.
– Ты ведь помнишь, что делать, Адам? – спросила Ольга, поворачиваясь всем корпусом. Она привстала и оперлась на спинку сиденья локтями. – Ты ведь не станешь делать того, что меня расстроит?
Водитель громко хмыкнул. Вероятно, он считал, что остался неузнанным.
Адам зевнул и закрыл глаза. Разговаривать ему не хотелось.
– Уверена, что не переборщила?
– Уверена, – огрызнулась Ольга. – Он притворяется. Он у нас вообще знатный притворщик.
Почему бы и нет? Мимикрия – одна из возможных стратегий выживания, и не самая плохая.
Машина повернула налево. Звуки города стали громче, отчетливей. Потом направо. И снова налево. Выбранный путь соответствовал карте, следовательно, сюрпризов не предвиделось, что не могло не радовать. Наверное, странно радоваться собственной смерти, и психиатр непременно сказал бы что-нибудь умное по этому поводу. Но психиатра не было и больше не будет в жизни Адама, как и самой жизни.
Остановка. Рука на плече, и раздражение, которое чувствуется за этим прикосновением. И подтверждая догадку, Ольга шипит:
– Вставай! Идем!
Серый куб ЗАГСа влажно поблескивает, и золоченые буквы горят на табличке ярко, почти ослепляя. Адам щурится, но прочитать ему не позволяют: водитель подталкивает в спину и шепчет, уже не скрывая злости:
