Те, кто знал Макса раньше, сказали бы, что испытание пошло ему на пользу. Его глаза приобрели жесткость и стальной блеск, свойственный только истинным победителям, первопроходцам, покорителям народов, женщин и морей. Важный для мужчины орган восстал в его просторных штанах. Он был готов на подвиг во имя спасения заложников… ну и во имя всего прочего, о чем в приличном обществе говорить неуместно.
— Я тебя предупреждал, что здесь, на вилле, ты будешь подчиняться всем моим приказаниям. Мы с тобой договорились… Договорились или нет? Не слышу ответа!
— Договорились, — прошелестела Зоя.
— Мы договорились, что за неподчинение тебя будут строго наказывать? Можешь не отвечать, вижу, забыла. Так придется вспомнить! Пошли, я тебе память освежу!
Зоя пошла покорно, склонив голову, семеня мелкими шажками, так что Максу приходилось лишь время от времени символически то подталкивать ее, то направлять. Таким аллюром они вдвоем добрались до двери, распахнув которую Зоя изменилась в лице и побледнела… От страха, от предчувствия удовольствия? От того и другого вместе?
Да, мастера постарались на славу! Зал, употреблявшийся хозяином для спортивных занятий, теперь напоминал отделение какого-то подпольного и чрезвычайно закрытого клуба. С потолка, под которым были протянуты стальные рейки, свисали цепи, заканчивавшиеся кожаными наручниками. Меблировка была скромная: длинная деревянная, плохо оструганная скамья и устрашающе-средневековая колода — на таких в истекший исторический период рубили головы, и у Макса мелькнула мысль, что, если операция провалится, в таком качестве колода вполне может найти применение. Вся эта роскошь также была снабжена какими-то завязочками для удерживания рук и ног. На отдельном стенде, обтянутом серой дерюгой, красовались кляпы, черные маски, повязки для лица, кожаные ленты неясного назначения… Оставив в покое и скамью, и колоду, с которой, как подсказывал инстинкт, будет трудней всего разобраться, Макс поставил Зою на середину комнаты, прямо под стальными рейками, и принялся раздевать. Зоино тело отзывалось дрожью, но она не сопротивлялась. Хочет, но боится? Боится — и при этом- хочет? Как же все понамешано, понапутано в этой интимной жизни… Остановясь возле стенда, Макс незаметно нажал кнопку, запускающую работу скрытой камеры.
— Выше, — приказала Зоя, когда Макс приковывал ее к свисающим с потолка цепям, и его снова покоробил ее повелительный тон, ломающий весь образ покорной жертвы. «Так кто же кого имеет — она меня или я ее?» — задался не таким уж риторическим вопросом Макс. Пару секунд спустя, припомнив, что он как-никак сыщик на задании, лихой компьютерщик дал себе правильный ответ: «На самом деле, конечно, это я ее имею. Только она об этом еще не догадывается».
Перед сном, готовясь отдохнуть от изнуряющих событий дня, Макс внезапно вспомнил Галю Романову — по контрасту с Зоей Барсуковой. Вспомнил их откровенные разговоры, их совместный договор худеющих, смешки и дружеские подначивания… Оказывается, как же ему всего этого не хватает! Именно этого, а не секса… Что секс! В отличие от Зои, Галю не каждый назовет красавицей, но в ней есть что-то главное, основное… Может быть, вот эта самая возможность быть с ней на равных? Зое никогда этого не понять. Зоя ведь не только секс — это бы еще полбеды! — она все отношения с людьми выстраивает по принципу подчинения. Либо она тебя подчиняет, и тогда ты пляшешь перед ней на цирлах, либо ты подчиняешь ее, и тогда на цирлы становится она. Со стороны завлекательно, а когда получаешь это, до тебя доходит, что на самом-то деле мужчине хочется чего-то совсем другого. Хочется ласки, уюта… как ни банально, доброты… В Зое ничего этого нет. Может, и завязывалось когда-то, зарождалось, но — вырвано, искалечено. Когда, кем, с какими намерениями — не дело Макса разбираться: он не доктор Фрейд. Таких людей, как Зоя, можно пожалеть, но только издали: элементарная осторожность требует держаться от них подальше.
А служебный долг требует находиться от Зои в непосредственной близости… Так что спи скорей, Макс, набирайся силы, садюга! Завтра будет новый день.
«Зачем только Галя изнуряет себя диетами? — в облаке подступающей дремоты снизошла к нему мысль. — Ей полнота идет. Когда она полненькая, милицейская форма на ней сидит очень ладно…»
23 февраля, 23.18. Александр Турецкий
— Пить будем? — по-свойски осведомился у Славы Грязнова Турецкий.
— Надо бы, — тяжеловесно подумав, ответил Вячеслав Иванович, — но что-то не хочется. Завтра рано вставать, а нам с тобой, Сань, не семнадцать годков…
— Ну тогда просто посидим.
Двадцать третье февраля — праздник, зародившийся как день Красной армии, впоследствии плавно перетекший в праздник армии Советской, а теперь уже классифицируется как просто мужской день. Вроде как у женщин России есть свой праздник — 8 Марта, должны, для равновесия, и мужчины свой заиметь, чтоб не обижались. В название — «День защитника Отечества» — никто не вдумывается, тем более в стране, где косить от армии стало уже делом доблести и чести. Попадаются даже такие парадоксальные ячейки общества, где жена военнообязанная, муж комиссован вчистую, и тем не менее она его поздравляет с 23 февраля, тогда как по-хорошему должно быть наоборот… Сплошная маета с этими праздниками, унаследованными от советской власти! Уже толком и не разберешься, что они первоначально символизировали и как их в соответствии с нашей сложной действительностью отмечать.
Старые друзья, Грязнов и Турецкий, не вдавались в такие сложности. Памятный с детства праздник означал для них, коротко и ясно, одно: день сильных людей, охраняющих покой мирных, беззащитных граждан. А в каких структурах служат эти люди, и служат ли вообще или только время от времени, когда никуда не денешься, принимают на свои широкие плечи эту ношу — не столь важно. День милиции — это да, профессиональный праздник — само собой. Но в празднике двадцать третьего февраля чувствовалось нечто более всеобъемлющее. Заставляющее задуматься о жизни и о себе и о своем месте в этой жизни.
— А помнишь, Слава, — задумчиво напомнил другу Турецкий, — как Стае Вешняков сказал об отложенном убийстве?
— Это ты опять про Законника, Саня? — невнимательно ответил Грязнов. — Об этом нечего беспокоиться: Законник у нас под контролем. Переговоры его с Зубром прослушиваются, «пасут» его круглосуточно. Видишь, как вовремя мы его обнаружили? Благодаря Гале Романовой, учти! До чего перспективная сотрудница: даже ее любовные завихрения идут на пользу службе…
— Отличная сотрудница, большая умница. Только Сапин, Слава, здесь ни при чем. Я думаю о другом отложенном убийстве: о том, которое ждет нас в конце жизни. А она рано или поздно кончится. Сейчас нам представляется, что лучше бы попозже, а настанет время, может быть, когда будем ругать смерть: что ж ты, костлявая, схалтурила? У тебя в путевой сопроводиловке было прописано прибрать нас в самом расцвете сил, на высоте жизненного горения, а ты, карга, засиделась в потустороннем кабаке на другом конце Млечного Пути, глушила пиво, пока мы тебя напрасно ожидали. И вот нехотя доживаем свой век — дряхлые, никому не нужные, все у нас в прошлом…
— Все мы, Саня, под Богом ходим. Не нам решать, когда умирать.
— И все-таки не хотелось бы — вот так, как все, по-старчески. Лучше бы вот так, как положено защитнику Отечества — от вражеской пули, на лихом коне. Ты скажешь, что слова мои — чертова дурь, что хрен редьки не слаще, но э'ца дурь меня серьезно донимает после слов об отложенном убийстве. Для меня небезразлично, как принять смерть.
— Саня, друг, я тебя понимаю. Ну, может, не вполне понимаю, но стараюсь. Ты знаешь, хоть мы и друзья, но совсем непохожие. Я человек тихий — ты вольный казак, вокруг тебя, уж прости, бабы непрерывно вьются. К чему я это? К тому, наверное, что тебе стареть обиднее, чем мне. А ты не обижайся! Обижаться тут не на кого: все там будем, никто никого не потеснит. Радуйся мудрости, которую приобрел в течение жизни.
— А есть ли у меня эта мудрость, Слава? Может, растратил я ее, размотал на приключения и на баб?
Турецкий сокрушенно теребил указательным пальцем ямочку на подбородке. Слава, привстав, хлопнул его по плечу:
— Есть мудрость! Если о таких вещах спрашиваешь, не волнуйся: она при тебе. А знаешь, Саня…
— Что еще?
— Давай выпьем!
— Сам ведь говорил: нам с тобой не семнадцать лет…
— Ну так ведь и не сто!
24 февраля, 09.25. Филипп Агеев
Филипп Кузьмич Агеев «пас» Беллу Садовник усердно, следуя за всеми ее перемещениями, отслеживая все знакомства. Он уже сроднился с этой прихотливой, но, в общем, предсказуемой бабой и, казалось, мог предугадывать, как. проляжет сегодня ее маршрут. Однако сегодня подруга Зубра преподнесла ему сюрприз. Поднявшись в такую рань, когда добропорядочные граждане едут на работу, она втиснулась в автобус вместе с толпой, совсем не соответствующей Беллочкиному имущественному положению и красоте. «Стремится запутать следы», — понял Филипп Кузьмич и умилился: вроде умная-умная, а на самом деле какая же дура! Он относился к Белле снисходительно, как привык относиться к представительницам прекрасной половины человечества, несмотря на то что среди этих представительниц попадались опасные экземпляры, с которыми он не раз сталкивался на своем нелегком сыщицком веку. Белла Садовник тоже представляла собой тот еще экземпляр! Агеев принимал это во внимание, но не относился к ней более серьезно. Отчасти даже жалел ее. Все равно ее посадят. Ну не он посадит, ну другие, все равно отчасти жаль. Это была жалость умозрительная, а не та, действенная, какой он жалел заложников и старался им помочь всеми средствами. В том числе и наблюдением за Беллой.
