Ознакомительная версия.
Так кто этот таинственный шутник, он же умелец-фальшивомонетчик? И в чем, собственно, его можно обвинить — состава преступления в деле нет.
А что есть? Что мы имеем на данный момент? Если картинка не та, подпись не та и дата, скорее всего, тоже не та, то… что? Состава преступления все равно нет. Значит, неизвестный мистификатор оправдан? Получается, оправдан.
Федор ухмыльнулся, вспомнив Виталю Щанского — однажды художник обозвал его бакланом. «Хоть ты и философ, Алексеев, — сказал Щанский, — а в живописи баклан». При этом он самым гадким образом хихикал, падал на диван и дрыгал ногами[8]. Прекрасная возможность отыграться. Федор потянулся за мобильным телефоном. Но рука его застыла на полдороге, и он задумался. Вспомнил радость Щанского, подумал и положил телефон обратно. Вспомнил слова какого-то философа о том, что важны не факты, а наше восприятие фактов. Виталя счастлив и горд, раскопав рисунки Галагана… Ладно, живи пока, подумал Федор. «Баклан!» — вспомнил он. И кто теперь, спрашивается, баклан?
Он сложил материалы «по делу» Тимофея Галагана в аккуратную стопку, а рисунки прислонил к экрану компьютера.
Неизвестный мистификатор… Это как посмотреть. В том-то и дело, что известный. Прекрасно известный! Толстый молодой человек с честными глазами, в разных носках, он же перспективный работник музея — Эмилий Иванович Тагей, с которым так хорошо пьется кофе на крыльце губернской канцелярии.
Вот и верь после этого людям! Или в людей. Этому ботанику никакое алиби не нужно, вспомнил Федор слова капитана и невольно рассмеялся…
Глава 33. Ирина, лиса Алиса и Эмилий
Ирина Антоновна, не торопясь, написала заявление об увольнении по собственному желанию. Семейные обстоятельства, переход на другую работу… все такое. Хотя Алина, присутствующая здесь же, сказала, что ничего объяснять не надо — много чести. Но ты подумай, Иришка, Петюша же тебя не гонит! Петюшей девушки называли директора библиотеки Петра Филипповича. А также Петрушей или Петруччо. Ну, посплетничает родной коллектив, ты же знаешь, мы любим поговорить, ну и что? Завтра все войдет в свою колею, и никто ничего и не вспомнит. С работой сейчас трудно, подумай сама. А спикеры? А читатели? А радио, а газеты, а премьера? Ты уйдешь, хлопнув дверью, и на твое место поставят блатного жлоба с деревянной мордой… и вся твоя работа насмарку. Знаешь, один читатель сказал, что быть в библиотеке и не зайти поздороваться к Ирине Антоновне — это все равно что быть в Риме и не увидеть папу римского! Представляешь? Останься, Ирка! Как же я без тебя?
— Лучше я сама, — сказала Ирина Антоновна. — Все говорят, что он меня выпрет. Ты же его знаешь, он всего боится.
Она набрала секретаршу и спросила, на месте ли начальство…
Постучала и вошла, не дожидаясь разрешения. Петр Филиппович оторвался от бумаг, взглянул недовольно. Ирина положила на стол свое заявление.
— Что это?
— Подпишите, пожалуйста, — сказала Ирина Антоновна деревянным голосом. — Это мое заявление об уходе.
Директор молча рассматривал ее, жевал губами. Потом сказал:
— Присядьте, пожалуйста, Ирина Антоновна.
Он поднялся, подошел к книжному шкафу, потом стал за спиной Ирины. Она, не поворачиваясь, чувствовала его затылком. Директор посапывал, видимо, волновался. Пауза затягивалась. Наконец директор откашлялся и сказал:
— Поймите меня правильно, Ирина Антоновна, давайте поговорим, как два взрослых человека. Согласны?
Согласна? С чем? Ирина с недоумением прислушивалась к словам директора.
— Подпишите, пожалуйста, — повторила она.
— Вы хорошо подумали?
— Хорошо. Вы сказали, что у меня не отдел, а явочная квартира! И после этой истории…
— Поймите меня правильно, — повторил директор, — у меня к вам претензий нет.
Ирине показалось, что она ослышалась. Нет претензий?
— Но понимаете, ко мне приходят сотрудники и говорят, что ваш отдел ставит пятно на репутацию библиотеки… как я, по-вашему, должен реагировать?
— К вам приходили сотрудники и просили меня уволить? — не поверила Ирина.
— Ну… не так прямо, и всего одна сотрудница… гм… приходила и сигнализировала, так сказать. Сообщила, что коллектив гудит. И следователь приходил, и ваш клуб… эти «Спикеры», то есть не все, а какой-то художник, связан с убийствами, весь город прямо гудит… все гудят. Что, по-вашему, я должен делать? Я должен реагировать на сигнал и принимать соответствующие меры. — Директорский голос понизился до шепота: — Я же не мог не реагировать! Я лицо ответственное.
— Кто к вам приходил? — Ирина наконец повернулась к Петру Филипповичу. Сидеть, повернувшись назад, было неудобно, но директор уперто держался у нее за спиной.
— Знаете, давайте сделаем иначе. — Он словно не услышал вопроса. — Я ваше заявление пока не подпишу, а вы подумайте, Ирина Антоновна. Вы замечательный работник, с инициативой, креативный, как сейчас говорят, ваш отдел знают в городе. Вот скажите, я вам когда-нибудь отказывал в финансах? А ведь ваши зарубежные журналы стоят целое состояние, но я же понимаю! А тут маленькое недоразумение, и вы сразу бросаете заявление на стол. Дорожить надо, а не бросаться заявлениями. Или вы не цените вашу работу? Вам не нравится работать в библиотеке? Вы присмотрели себе что-нибудь получше?
Голос директора набирал силу, в нем зазвучал пафос. Он вышел из-за спины Ирины и теперь стоял прямо перед ней, как великий инквизитор — величественный и обличающий.
— Ничего я не присмотрела, — пробормотала Ирина. — Я думала, вы меня…
— Идите работайте, Ирина Антоновна. У вас скоро премьера, это дело серьезное. Говорят, вам Молодежный театр дает зал?
— Дает, но…
— Напрасно! Можно было у нас, в большом читальном. А то все такие гордые, а об директора можно ноги вытирать.
— Но вы же сами… — пролепетала Ирина.
— Предлагаю вторую премьеру, так сказать, дать у нас. Леня нарисует афишу, скажете, я разрешил. Молодежный Молодежным, но вы не забывайте, что ваш клуб организован на базе библиотеки. И вообще, должен сказать вам, Ирина Антоновна, что бороться надо! Бороться, а вы сразу в бега. Заявления бросаете на стол, как будто тут вас кто-то обижает… Жизнь — это борьба, не бегать надо, а бороться!
— Спасибо, Петр Филиппович, — пролепетала Ирина и встала. Она вышла из кабинета в состоянии полнейшего обалдения и попала в объятия Алины, ожидавшей в приемной.
— Ну что? Подписал?
— Пошли отсюда! — Ирина схватила ее за руку. — Он сказал, что я вытираю об него ноги!
— Что?!
— Ноги вытираю об него!
— Ирка, не пугай меня! Уволил или нет?
— Пока не уволил! Сказал, посмотрит на мое поведение!
Алина снова бросилась Ирине на шею и закричала:
— Слава богу! А то как же я без тебя?! А ты знаешь, он неплохой человек, наш Петюша, с ним всегда можно договориться! — Она наконец выпустила Ирину из объятий. — И потом, где он еще найдет такого… такую — и клуб тебе, и театр, и на радио, и в газете! Да он за тебя держится двумя руками! Пошли по кофейку! Отметим возвращение блудной дочери!
* * *
— Слушай, Эмик, что Тимофей Галаган говорит о смысле жизни!
Молодые люди устроились на большой кухне Эмилия Ивановича. Лиса Алиса сидела за столом, листая старую пожелтевшую рукопись. На титульной странице стояло: «Тимофей Галаган. Записки незаметного человека». Эмилий Иванович в ярком фартуке стряпал дамплинги. Брови его хмурились от усердия, он аккуратно окунал палец в чашку с водой и старательно заклеивал изделия. Лиса Алиса читала вслух, и они обсуждали прочитанное.
Рукопись, философское наследие Тимофея Галагана, раскопали в губернской канцелярии студенты Федора Алексеева — в одном из неразобранных ящиков. Вот такое случилось удивительное совпадение. Рукопись была тонкой, всего тридцать два листка, сшитых суровой ниткой и исписанных четким красивым почерком. Это были короткие замечания обо всем. Что-то вроде афоризмов. Чернила выцвели, бумага пожелтела, человека давно не было, а мысли остались.
Федор Алексеев в совпадения не верил… почти не верил, а потому долго рассматривал находку, даже понюхал. Рукопись пахла старой бумагой и сыростью. Он переводил испытующий взгляд на Эмилия Ивановича, пытаясь определить по его лицу истинный смысл находки. Если честно, он не ожидал, что им повезет. Опять-таки, подобных совпадений не бывает… то есть бывают, но редко. А мобилизация студиозусов на помощь Эмилию Ивановичу была проведена скорее в воспитательных целях, и на результат, тем более скорый, Федор не надеялся.
Честное лицо Эмилия Ивановича дышало искренностью. Федор хмыкал и снова углублялся в рукопись, думая: «А черт его знает! Вроде подлинник!» Тут он вспоминал «рисунки Тимофея Галагана» и снова взглядывал на Эмилия Ивановича… В конце концов он сказал себе, что это, так и быть, пока принимается за подлинник, исходя из презумпции невиновности подозреваемого на данном этапе, но пообещал себе на досуге заняться рукописью вплотную. Ну, Эмилий, погоди!
Ознакомительная версия.
