В сорок восьмом году плавала Петровна на танкере «Памир» и встретилась там с механиком из Дагестана. До войны Сиражутдин Мирзоев работал в Касптанкере. Воевал в Волжской флотилии, на бронетанкерах. Потом перебросили его на Тихоокеанский флот, и здесь, в августе сорок пятого, покалечило ему ногу при высадке десанта на остров Итуруп.
На Каспий Сиражутдин не вернулся, остался плавать на Востоке. А когда согласилась Вера Петровна выйти за него замуж, просил ее только об одном: перестать плавать. Да ей и самой хотелось нормальной жизни. Не для баб океанская маета. Это мужское дело — уходить в море. Ну, куда еще не шло таким неприкаянным, вроде Михайловны и ее самой… А вот замужней женщине полный должен быть запрет на пароходы. Дали Мирзоеву комнату на Второй Речке, обзавелись они нехитрым хозяйством, первым делом кроватку купили для будущей Патимат, она уже обозначилась, ожидалась, а когда родилась — назвали так в честь матери Сиражутдина. Про себя-то Петровна звала дочку Машей.
Когда девочка родилась, Сиражутдин отправился в Махачкалу и привез оттуда мать, она жила у него одиноко, муж и сыновья погибли в войну, близких родственников не осталось. Так они зажили вместе. Сиражутдин ходил в море, а женщины с нетерпением ждали дня прихода. Рейсы у «Памира», а с этим судном механик Мирзоев не расставался, были короткие. Танкер снабжал топливом Сахалин, Курилы, Камчатку, и больше чем на месяц Сиражутдин из дома не отлучался.
Однажды танкер пришел на короткое время в Находку, там ему предстояло налиться и идти в Нагаевский порт. Время совпало с воскресным днем. Вера Петровна отправила пятилетнюю дочь с бабушкой Патимат погулять и поехала в Находку повидаться с мужем. Сам он выбраться во Владивосток не сумел.
Свидание было коротким. «Памир» готовился в рейс, и второго механика то и дело отвлекали. А когда Вера Петровна вернулась домой, там ждала ее страшная весть. Убежала Маша из-под бабушкиного догляда, увязалась за соседскими ребятишками к морю, там девочка полезла в воду… Так никто и не заметил, как ступила она на глубокое место и захлебнулась.
Спохватились люди, выловили Машу, откачивали — только было уже поздно. А когда девочку принесли домой, бабушка Патимат дико закричала и грохнулась наземь бездыханная. Так их и положили сразу двоих в могилу, бабушку и внучку с общим именем Патимат.
Сиражутдин так и не узнал об этом. Радировать ему в море не стали, а до берега Мирзоев не дожил. Уже в Охотском море на вахте второго механика вспыхнул в машинном отделении пожар. Мирзоев выгнал мотористов наверх, задраился и пытался справиться с огнем, не дать ему уйти дальше. Огонь механик не пустил. А когда понял, что и сам не спасется, пробрался к переговорной трубке и прохрипел на мостик: «Углекислоту… Дайте углекислоту в машину! Скорее…»
Пожар на море — прямо скажем, смертельной опасности штука. А на танкере — пуще того. И второй механик, говоря по-фронтовому, вызвал огонь на себя. Мгновение колебались на мостике, а затем включили систему углекислотного тушения. Ненавистный любому пламени газ ударил отовсюду и задавил пожар.
Танкер «Памир» с выгоревшей машиной привели в Нагаево на буксире, а останки мужа Веры Петровны похоронили в Охотском море.
Старпом допивал чай, когда в динамике принудительной трансляции раздался голос третьего штурмана:
— Внимание! Всем приготовиться к повороту! Приготовиться к повороту!
— Ложимся на курс, — проговорил Черноморцев, и в голосе его обнаружилась непривычная мягкость. — Берегите тарелки, Вера Петровна.
«Зарайск» вздрогнул. Судно поднялось на волне, в машине добавили оборотов. «Зарайск» стал поворачивать влево, соскальзывая с крутого вала и ложась под новый вал, кренясь на бок, подставляя правый борт под удар.
Вере Петровне показалось, что у нее в буфетной хозяйство должным образом закреплено. Но когда «Зарайск» повалился влево, в шкафах загремело, раздался треск, звякнули осколки разбившейся тарелки.
Буфетчица ойкнула, всплеснула руками, и ее тут же бросило на диван, прижало к спинке.
Старпом засмеялся. Это было так удивительно, что Вера Петровна, никогда не видевшая улыбки на лице Валерия Павловича, перестала клясть себя за тарелку, которую, будто какая салага, оставила в шторм без присмотра.
— Не берите в голову, Петровна, — сказал Черноморцев, — спишем тарелку!
Судно перестало крениться и медленно становилось на ровный киль. Теперь его будет валять с бока на бок. Ветер, правда стихает, но в океане волнение пропадает не сразу, колыхать их будет, пока не войдут в Анадырский залив.
Черноморцев допил чай, но из кают-компании не уходил, сидел на прежнем месте справа от капитанского кресла. Вере Петровне показалось, будто старпом хочет заговорить с нею. Может быть, так оно и было, теперь уже об этом не узнать.
Извне пришел неприятный звук. Как будто приглушенный стук палубы. Старпом встрепенулся, приподнял голову, повернулся к задраенным заглушкам и лобовым иллюминаторам, прислушался.
«Зарайск» накренился, и звук повторился.
Старпом привстал.
Щелкнуло в динамике, и Ярослав Михайлович искаженным голосом, в котором прорывались визгливые нотки, вдруг объявил:
— Старпому подняться на мостик! Всей палубной команде срочно одеться по-штормовому и собраться в салоне! Повторяю…
Пока третий штурман повторял, Черноморцева в кают-компании уже не было: Вера Петровна быстренько прибралась и направилась к себе отдохнуть немного и проведать Татьяну.
Грязно-зеленая грива вскинулась над бортом и, помедлив, словно принимала решение, примеривалась, стала свертываться внутрь, чтоб в то же мгновенье ринуться вниз, на плечи пригнувшихся в ожидании удара людей…
Когда «Зарайск» принялся ложиться на прежний курс, стал ворочать влево, килевая качка сменилась бортовой, и первый же резкий крен судна привел к подвижке груза, приготовленного на палубе.
Затем лопнули крепления нескольких контейнеров и ящики задвигались по палубе, с каждым раскачиванием судна угрожая серьезными разрушениями.
За палубный груз, его состояние и сохранность отвечает старший штурман. Впрочем, он вообще за все отвечает, но любые предметы, перевозимые на палубе, подвержены особой старпомовской заботе.
И Черноморцев вместе с боцманом и матросами принялся гоняться за разгулявшимися контейнерами. Теперь «Зарайск» валяло с борта на борт. Волны захлестывали через планшир низко сидящего судна. Время, конечно, летнее, только Тихий океан между Камчаткой и Алеутскими островами согревался плохо.
Холодные оплеухи волн сшибали матросов с ног. Контейнеры продвигались по непредсказуемым траекториям, и каждый из них мог навеки утихомирить любого из суетящихся с тросами в руках людей, в лучшем случае превратить в калеку.
— Боцман! — крикнул Игнатьичу старпом. — Проберись на мостик… Пусть мастер ложится поперек волны…
Они поймали и закрепили один контейнер, когда вернулся Свитенко и объяснил чифу: судно не слушается руля. «Зарайск» не может вывернуть против волны, сделать это уже пытались.
— Берегитесь! — закричал Толя Мальцев, Малыш. Старпом почувствовал: палуба уходит из-под ног, ощутил как обхватил его поперек туловища Игнатьич, потом ударило сверху, вокруг позеленело, вспыхнул оранжевый свет…
— Новичков море не любит, Таня, — сказала Вера Петровна, — относится к ним недоверчиво, испытывает как бы. Вот тут и главное заводится: как себя перед морем не потерять. Оно ведь чувствует, из какого теста человек слеплен. На первый, конечно, раз, вот как ты, скажем, можно ему и поддаться. А потом доказывай, что в состоянье померяться силами с ним, противостоять любым штучкам, какие океан любит подбрасывать. Тогда он тебя зауважает, будет считаться с тобой.
Татьяна улыбнулась. Она полулежала на подушках, глаза на исхудалом лице поблескивали, светились. К ней вернулся аппетит. И девушка с удовольствием поела разогретую курятину из банки, напилась чаю, с радостным удивлением убедилась, что теперь ей стало лучше, и пища пришлась к месту, не просится обратно.
— Вы говорите о море, будто о живом существе, — проговорила девушка.
— А так оно и есть. Как же оно не живое? — отозвалась Вера Петровна. — И даже мыслящее… Только по другим законам живет и размышляет иначе, нежели люди. Ведь человек как устроен? Все меряет на свой аршин. Что не по нему — либо делает вид, будто такого не существует вовсе, либо объясняет в силу человеческого разуменья. А что может быть определено бытием иное — представить себе не в состоянье.
— Антропоцентризм, — сказала Таня. — Человек — пуп Вселенной. Так это называется.
Вера Петровна вздохнула.
— Мои беды всегда были связаны с морем. Самых близких оно у меня отобрало. И должна была я возненавидеть море. Но зачем? Ненавидеть можно того, кто совершает осознанное зло. А на такое способны лишь люди. Вот Кузьма… Первенец мой.
