— Мои беды всегда были связаны с морем. Самых близких оно у меня отобрало. И должна была я возненавидеть море. Но зачем? Ненавидеть можно того, кто совершает осознанное зло. А на такое способны лишь люди. Вот Кузьма… Первенец мой.
Она замолчала.
Через минуту-другую Таня окликнула буфетчицу.
— Я вот думаю, Вера Петровна. Может быть, и не погиб ваш сын. Мало ли что бывало во время войны. Вы же не видели его мертвым! Затерялся парнишка — и все. И найдется еще… Михайловна ведь сестренку нашла. Вон по радио сообщают. И кинофильм я смотрела, как сын отыскался аж в Польше. С Кузьмой документы хоть были какие?
— Документы у меня находились, Таня. Какие там документы на такую кроху. Метрика одна… Так она у меня до сих пор хранится. У него другое было. Родинки.
— Родинки?
— Ну да. На правом плече четыре родинки ромбом. Вот какая у Кузьмы образовалась примета. Мне Василий говорил, что у его отца был такой же ромбик. И внуку передалось.
— Родинки, — задумчиво проговорила Таня. — Это уже что-то. Но… Трудно по ним искать. Не объявлять же по радио: посмотрите на собственное правое плечо. Или же летом по пляжу ходить…
Вера Петровна рассмеялась.
— Не поверишь, Татьяна, а я до сих пор, когда бываю на пляже, всегда мужчинам на плечи смотрю. Понимаю — бред, бессмыслица, а все равно во что-то верю.
— И правильно верите! — горячо произнесла девушка. — Без надежды человеку нельзя. До последнего надо верить.
«И я верю, — подумала Петровна. — Уже и сама не знаю во что. Только верю… Моя вера не имеет имени. Она бесформенна, неосязаема даже, будто далекий-далекий свет в конце туннеля. А угаснет ежели — тогда и мне не останется места в мире».
Она хотела сказать Татьяне, что есть еще одно обстоятельство, позволяющее надеяться, но голос в динамике объявил:
— Буфетчице срочно прибыть в лазарет! Повторяю! Буфетчице…
— Что случилось, Вера Петровна? — испуганно спросила Таня.
— Не знаю, — ответила та, быстро поднимаясь с койки и натягивая полинялые джинсы: Петровне вдруг показалось, что она непременно понадобилась для работы на палубе, а там такой ветрина не до юбки будет.
— Я тоже встану, Вера Петровна! — крикнула ей вслед Татьяна. — На обед сама выйду…
— Хорошо, — отозвалась буфетчица из коридора.
К мужчинам, связавшим свою судьбу с морем, она относилась неоднозначно. Довольно быстро разобралась Вера Петровна в механизме этого чувства, которое заставляет их до конца втягиваться в это поистине Мужское Дело. Она поняла, что моряки чем-то похожи на малых детей. Да, они сильны и мужественны, умеют, не отворачиваясь, смотреть в лицо опасности, не сдаются на волю и милость существам иного мира: тайфунам, цунами, охватившему судно пожару, непостигаемому в особом величии и таинственному океану. И умереть эти люди могут достойно.
Но какие несмышленыши в море житейском!
Судовая бытовина приучает моряков не думать о каждодневном куске хлеба, о черном дне, о пятерке, каковую надо стрельнуть у соседей до получки, иначе дети останутся без молока… Нет, моряк выписывает жене аттестат на получку и уходит на недели и месяцы в океан. А там сложно — в ином измерении, необычном, и так просто в отношениях между людьми. Ни зависти к тому, кто ступенькой выше, ни обид на несправедливость начальства, отсутствие неприязни к соседям — они в таком же, как и ты, раскладе и едят ту же самую пищу. А что у капитана каюта в три комнаты с баром, а ты делишь одну с товарищем на двоих, так на то он и капитан, первый после Бога. Такая у него доля, судьба капитана у всех на виду, и никто ей не позавидует. И каждый третий штурман знает: пройдет время — он станет вторым. Старпом готовится в капитаны, второму механику доподлинно известно, что рано или поздно, а дедом он непременно будет.
Существует Морской Устав, там и определено, кому и как поступать, кому, когда и что делать. Справляешься с тем, что положено тебе по штату, и будь здоров, никто тебя худым словом не заденет. Оставайся человеком — никогда не назовут тебя волосаном.
А вот берега моряки боятся. Они всегда стремятся к нему, рады урвать лишнюю неделю верного служения Океану и провести ее на Земле. Только это радость гостей, которым повезло на хозяев. Их поддерживает мысль, что как ни прекрасно в этом доме, как ни любезен оказанный им прием, у них всегда остается возможность отдать концы.
И Вера Петровна порою жалела морских мужчин, она столько лет кормила их, слушала застольные разговоры, знала о каждом не только все, но и такое, о чем они сами не подозревали.
Она жалела и тех, кому неверны были жены, хотя и не осуждала изменщиц. Не каждому под силу столь долгое воздержанье… Да и противно сие природе. А что делать? В море ведь надо уходить кому-то.
Петровна знала, что именно моряки самые нравственные люди общества. И пороков у них почти не бывает, и женщин они знают куда как меньше, и сердца их чисты, души бесхитростны, а уж по части выпивки, так ежели на всю жизнь ее раскидать, достанется морякам малая толика алкоголя. Где его употреблять, алкоголь-то? В море ни Боже мой, за границей тоже…
В семье не без урода. Всяких волосанов повидала Петровна, не без этого. А в целом считала моряков сыновьями, гордилась тем, что плавает с ними, хотя и признавала: не женское это дело, да и известно ей было, как относятся береговые сестры к их существованию на флоте.
— Пришла, — сказал Фоминых, встречая Петровну в дверях кабинета. — Помогать будешь. Со старпомом несчастье…
Буфетчица охнула и привалилась к косяку плечом.
— Чего ты! — прикрикнул доктор. — Тоже мне, фронтовичка… Царапнуло Палыча и чуток сотряснуло. Плечо ему зашью, а ты поможешь. Пошли!
Старпом лежал в соседней комнате, служившей изолятором, на койке. Он увидел доктора с Петровной и встал.
— Голова кружится? — спросил Вадим Николаевич.
— Немного.
— Это хорошо. Не тошнит?
— Пока нет.
— Значит и не будет. По голове тебя, Палыч, стукнуло легче, нежели я предполагал. Принеси по сему случаю жертву Нептуну. Коньяком. Старик обожает армянский… Можешь через меня — я передам. А теперь твоим плечом займемся.
Когда Вера Петровна заметила на правом плече старпома четыре родинки, женщина не обратила на них внимания. Нет, это не совсем так. Внимание она обратила, ведь видела их ясно. Но родинки ни с чем в ее сознании не увязались. И только позднее, когда доктор закончил операцию, и Петровна принялась забинтовывать старпома, вяло шевельнулась мысль: «Смотри-ка, будто у моего Кузьмы ромбик. Бывает же… Таньке надо рассказать».
Доктор пошел отвести Черноморцева в его каюту, ложиться в лазарет старпом наотрез отказался, а Вера Петровна глянула на часы: без двадцати двенадцать. Как же она так! Ведь сейчас запросится обедать вахта второго штурмана, ревизора.
После обеда качать стало меньше, и буфетчице удалось немного поспать. Сон не освежил ее, и Петровна еле дотянула до ужина, хотя Татьяна и вышла уже в столовую команды, робко, неуверенно, слабо улыбаясь, подавала ребятам, добродушно подшучивающим над ней, старающимся наперебой как-нибудь помочь девушке.
Вечером они улеглись пораньше. У Петровны ныли косточки. Сильнее скручивало левую руку, будто судорогой пощипывало в мышцах, приходила и тянущая, противная боль в сердце.
Татьяна была еще слаба после трехдневной голодовки. Правда, она плотно поужинала, но голова у нее кружилась, и лучше всего девушка чувствовала себя, когда лежала.
— Скоро придем в Анадырь, — подбодрила Татьяну буфетчица. — Там по твердой земле походим… Поедем катером на берег, обойдем город, доберемся до тундры. Раньше тундра была рядом. А сейчас Анадырь разросся, можем и не дойти. А мне так грибов захотелось. Сейчас им самая пора.
— Грибы в тундре? — удивилась Татьяна.
— Сколько угодно. И какие грибы!
Помолчали. Потом Таня заговорила неуверенно, запинаясь.
— Я вот… Хотела спросить… Валерий Павлович ужинал? Как он там? Сильно его задело?
Вера Петровна улыбнулась.
— Чувствительно. Но держался во время операции стойко. Молодец… Не ойкнул даже.
Татьяна привстала на локте и смотрела на Веру Петровну.
— А ужин я ему в каюту отнесла. Ослабел старпом. Но грозился на завтрак в кают-компанию прийти. И знаешь, Таня, у него родинки на плече. На правом. Совсем как у моего Кузьмы. Бывает же… Слышишь?
Таня не ответила. Она лежала на спине и смотрела в подволок каюты.
— Уснула, девочка? — спросила Вера Петровна.
— Нет, — сказала Таня. — Я про него думаю, про Валерия Павловича. Зря, наверное, тогда… Не надо с ним было так. Ему всегда было одиноко. И вот с женой не повезло.
— Тут ты права, — отозвалась Вера Петровна. — Жена у него сущая кобра.
