Они съели небольшую зеленую рыбку, которую поймали во время перехода. Теперь Эль Анджело пошел в рубку, поспать часок; Гайамо остался на вахте и сидел под тентом. Время от времени он заглядывал в люк и видел капитана. Его скрытое в тени лицо с белой бородой напомнило Гайамо лицо Бога, которое он видел на потолках церквей.
Мозес закрыл глаза, поскольку полуденное солнце светило ослепительно, и – как он понял, открыв их – заснул в тени, ибо яркий свет солнца больше не заливал море. Небо стало серым, как лист металла, а огромное пятно крови от бычьей ноги окрасило поверхность воды в бледно-розовый цвет. Он вскочил.
Судя по тени от мачты, время еще не перевалило далеко за полдень. Над океаном навис туман, как это бывает перед штормом, и Гайамо было страшно, но еще больше он боялся пробуждения Эль Анджело, на которого Бог наслал сон. Он сел и уставился в воду. Несмотря на приманку, которая волочилась за лодкой, и бычью ногу, чья кровь теперь растеклась на пол-океана, поблизости не было и намека на акул, даже здесь, где он видел на несколько фатомов вглубь.
Он никогда не видел более прозрачной воды. Она стала такой из-за изменений, происшедших в небе: яркий свет солнца, покрывавший поверхность воды горячим серебряным блеском, потускнел, и можно было открыть глаза, не опасаясь ослепнуть.
Ничто нигде не двигалось. Небо было прикреплено к морю медной полосой, которая окружала мир воды. Даже летучая рыба не волновала воду, и поверхность океана была похожа на огромный лист стекла. И тут Гайамо увидел чудо.
Он попытался вскрикнуть, но не сумел. Он даже не повернул головы, чтобы взглянуть на лицо Бога через люк рубки, так как не мог оторвать глаз от чуда – креста, находившегося глубоко, глубоко в море. Он смотрел, и его тело тряслось, как в лихорадке. Море было бледным и чистым, цвета опала, и в бледной прозрачной воде темнел крест. Он смотрел, пока из его глаз не побежали слезы, а сердце не заколотилось.
– Капитан! Капитан! – послышался голос между морем и небом.
Это был собственный голос Гайамо, и когда капитан услышал его, то вышел из надстройки; его глаза были ясными, будто он вовсе не спал.
– Капитан… Смотри. Смотри…
Эль Анджело встал, расставив ноги, уперся руками в колени, выставил свою окладистую бороду и принялся вглядываться в воду. Гайамо тоже вновь разглядывал знамение. Если капитан увидит то же, что и он сам, то станет причастным к чуду, а значит освободит его от части опасений. Невидимое движение воды размывало грани темного видения, но его форма оставалась неизменной.
– Я ничего не вижу, – сказал Эль Анджело.
– Там, капитан… Там. Это крест!
– Ничего не вижу, – повторил Эль Анджело и отвернулся. – Это игра освещения. – Его лицо было спокойно, и он, казалось, совсем не сердился из-за того, что Гайамо пытался показать ему что-то, чего на самом деле там не было. Вид у него был совсем не заинтересованный.
Мальчик посмотрел на капитана – тот включил эхолот и измерял глубину, как он делал во время каждого их выхода в море, чтобы потом нанести несколько цифр на большую карту, висевшую на стене его лачуги. Затем он поднял глаза к бледной капле солнца, просвечивавшей сквозь туманную пелену, проверил компас и сказал:
– Пора двигаться.
Он приказал Гайамо запустить двигатель и установить его обороты ровно на три четверти. Они пойдут курсом десять градусов к северу от чистого востока, сказал он, держа прямо на Пуэрто-Фуэго. После этого они отрезали от борта обескровленную бычью ногу, и суденышко легло на курс. Эль Анджело посмотрел на установленный в рубке небольшой медный хронометр и сделал на листе бумаги приписку около показателей эхолота. О том, что видел Мозес Гайавата, он заговорил только однажды.
– Не говори об этом никому. Никому. Этой истории никто не поверит, а над тобой начнут смеяться.
Гайамо сказал, что никому не расскажет. Он сидел в носу, проникнутый благоговейным воспоминанием об увиденном чуде. Но все же видел он его или нет? Эль Анджело сказал, что там ничего не было. Эль Анджело был почти Богом. Следовательно, Гайамо ничего не видел. Это был сон, и он никому не скажет о нем.
Гнев, охвативший Рейнера, заставил его отбросить предосторожности и отказаться от первоначального тщательно продуманного плана. Впервые он ощутил это чувство наутро после того, как ночью увидел женщину в светлом «мерседесе», и сам удивился своей ярости. Когда он брился, его рука дрожала.
Потому что в том самолете летели девяносто три пассажира, и то, что все они могли бы выжить после какого-либо несчастного случая, находилось за пределами вероятности. Он не мог вообразить никаких обстоятельств, при которых столько людей осталось бы в живых и об этом не узнал никто во внешнем мире.
Рейнер отметил про себя, что инстинктивно употребил слово «внешний». Что бы ни случилось два года назад с лайнером № 10 над Тихим океаном, это происшествие осталось никому неведомым, попало в черную дыру, область скрытого от людских умов. Предположим, думал он, глядя в зеркало на свои сердитые глаза и застывающую на лице пену, предположим, что у каждого из нас есть по крайней мере десять близких людей: родители, дети, друзья; десять человек, которых хотя бы на какое-то время потрясет известие о нашей смерти.
Девяносто три пассажира да шесть членов экипажа; считай, сотня. Значит, после того происшествия над океаном тысяча человек погрузилась в печаль. Он сам видел некоторых из них в аэропорту Сан-Доминго, когда объявили, что самолет опаздывает.
Несчастный случай пережили двое. Поскольку Рейнер был уверен, что женщина фигурировала на его фотографиях, он тут же перестал сомневаться в истинности свидетельства стюарда Марша. Женщина и пилот выжили. Как они смели держать подробности происшествия в тайне?
Рейнер снова взялся за бритье и с трудом закончил его: от волнения стянуло кожу на лице. Он с отвращением проводил взглядом уходившую в слив розовую от крови пену. Тем временем его гнев сменился глубоким и целеустремленным раздумьем. Но несущееся во весь опор воображение затуманивало разум.
Большинство пассажиров было незнакомо друг с другом. Они никогда не встречались прежде… или встречались, хотя бы мимоходом? На обороте сорока двух фотографий были написаны имена. Скотт, Уоринг, Браун, Фуайе, Ибарра, Делано… Случалось ли мистеру Дж. Г. Скотту когда-нибудь завтракать в том же самом ресторане на Оксфорд-стрит, где завтракала и мисс Алиса Уоринг; встречались ли, хоть раз, случайно, их взгляды над столиками, чтобы без всякого интереса разойтись со следующим взмахом ресниц? Приходилось ли мистеру Клайву Брауну останавливать проезжающее такси на Белгрэйв-сквер или на Плас де ла Конкорд, оставляя мсье Жоржа Фуайе ожидать на тротуаре следующего? Насколько часто перекрещивались жизненные пути этих людей, так, что они сами и не знали об этом, до того, как однажды им пришлось занять места в удобных поролоновых креслах авиалайнера № 10 и отправиться в рассчитанный по минутам рейс в точку Тихого океана, известную по координатам 1°4' южной широты и 82°9' западной долготы? Чтобы наблюдать там друг друга, ввергнутых в состояние нарастающей тревоги и ужаса, чтобы видеть, как незнакомые люди, охваченные муками боли и смерти, сбрасывают с себя скорлупу цивилизации, превращаются в животных и, забыв об условностях, сражаются за жизнь; а, возможно, в противовес этому, жертвенно прийти на помощь незнакомцу, чей взгляд когда-то, единожды в жизни, он всего лишь случайно перехватил над рядом накрытых столиков забытого ресторана в городе, оставшемся в пяти тысячах миль от места нынешней встречи?
Если у этих событий был какой-то единый шаблон, подумал Рейнер, то можно сказать, что почти сотня людей собралась вместе, чтобы объединить главный момент истины в своей жизни: смерть.
И если некоторым из них, как женщине и пилоту, удалось избежать ее – значит, в этом городе на Тихоокеанском побережье оказался самый необычный клуб в мире. Он был закрытым, новых членов туда не принимали, а единственным правилом было соблюдение молчания.
Рейнер оделся и вышел из гостиницы. К удивлению обслуживающего персонала, Рейнер перебрался сюда из пансиона поздней ночью. Отсюда лучше был виден город, порт и полуостров, протянувшийся на две мили в залив. На полуострове находились самые роскошные дома во всем Пуэрто, построенные много лет назад еще руководителями испанских колониальных властей вдоль специально проложенного шоссе на затененной полоске земли. Именно по этому шоссе умчался «мерседес» цвета слоновой кости, бледное пятнышко над темной водой гавани. Он провожал его взглядом, пока машина не скрылась за темным пологом банановых листьев.
Гостиница «Мирафлорес» была расположена выше, чем маленький пансион. С ее веранды лучше было наблюдать. Но сейчас Рейнер, преодолевая усиливающуюся с каждой минутой жару, карабкался вверх по лестницам, направляясь к бару Вентуры. Гнев и потребность в действии заставили отказаться от прежней осторожной тактики окольных расспросов и незаметного наблюдения. Насколько возможно, он будет действовать в открытую. Несмотря на обжигающий зной и ослепительно белые камни, он почувствовал облегчение от этого решения, как будто оно остудило ему голову.
