Еще раз на всякий случай заглянув по пути в соседний двор, он пришел к выводу, что дальше наблюдать не имеет смысла, и снова заскрипел своей многострадальной раскладушкой, терзаясь мыслью: куда это Эрнст подался среди ночи?!
Понемногу успокоившись, старик снова заснул…
…Последнее, что еще ощущала Каталин Иллеш, была не боль. Ощущение боли в горле, сжатом безжалостным ремнем, заглушало невыносимое удушье — вены, голова, все тело налились горячим свинцом, мозг затуманился, и казалось, кто-то рвет ее на куски.
Каталин боролась, упиралась, весь ее крепкий организм сопротивлялся смерти. Одеревеневшими руками женщина никак не могла ухватить убийцу — это был профессионал, и, стоя позади жертвы и затягивая на ее шее тонкий кожаный ремень, он ловко увертывался от ее слабеющих рук. Она судорожно хваталась за ремень, пытаясь хоть немного оттянуть его, но и на это сил уже не хватало.
Перед ее глазами мелькали в темноте расплывчатые и легкие, как воздушные шарики, разноцветные звезды. Они все расплывались, кружились, сходились и расходились, сплетались и расплетались, становясь похожими то на причудливые лилии, то на мохнатых жаб, душивших ее, Каталин, своими отвратительными лапами. В ушах появился тонкий непрерывный свист, который все усиливался и усиливался.
Все, о чем думала она в эту ночь, все, что волновало ее до сих пор, ушло навсегда. Ночь, которая не предвещала никаких катастроф, внезапно остановила свое спокойное течение, замерла, а потом ударила, оглушила смертельным страхом и нечеловеческой болью.
«Избавиться от этой ужасной боли, от этого свиста, от которого разламывается голова, дохнуть полной грудью, жить, жить!..» Только это, и больше ничего! Ни о чем другом не могла она и думать, ни о чем не могла вспоминать. Словно и в самом деле не о чем было думать, будто бы не было ее девочек Евы и Илоны, которые спали в соседней комнате, не было ни радостей, ни страданий, не было двух мужей — Карла и Андора…
Неправда, что в последнюю минуту перед насильственной смертью глазам суждено увидеть всю прожитую жизнь. Это придумали беллетристы. Душа Каталин уже обессилела, и только тело ее еще боролось, только тело подсознательно жаждало: жить, жить, жить!..
С первым своим мужем Карлом Локкером она прожила недолго — перед самой войной вышла за него совсем еще девочкой. Во время войны Карл Локкер быстро дослужился до тержерместера и командовал жандармским участком. Был очень жесток с людьми, даже она, жена, боялась его тяжелого взгляда. А в конце войны, когда советские войска пришли в Закарпатье и они с Карлом и маленькой Евой собрались бежать на Запад, где жили родственники, Карла не стало…
Сознание то возвращалось к Каталин, то снова покидало ее. Из каких-то неведомых глубин возникали силы, чтобы бороться за жизнь, но их становилось все меньше и меньше…
Она осталась с ребенком на руках, и, возможно, только ради маленькой Евы ее не выслали отсюда, как этого требовали обиженные Карлом люди. А может, заступился и дядя Вальтер, который был коммунистом и которого Карл загнал когда-то в штрафной батальон. Вдова Каталин была молода и красива, вскоре посватался к ней венгр Андор Иллеш. С ним прожила тоже недолго, через пять лет он уехал на родину, в Будапешт, и только изредка напоминал о себе, присылая деньги и посылки для своей маленькой Илоны. Каталин пошла работать на лыжную фабрику. Специальности не было — научили, много лет подряд, пока росли и учились в школе Ева и Илона, она покрывала лыжи лаком.
Единственной радостью, единственным утешением и надеждой были девочки. Расцвели, словно розы. Белокурая Ева уже окончила школу и работала вместе с матерью. Темноволосая Илона — дочь Андора Иллеша — ходила в девятый класс. Каталин мечтала, чтобы жизнь ее дочурок сложилась не так, как у нее самой. Конечно, она не раздетая, не босая, не бедствует — кое-что получила в наследство от родителей, кое-что припрятала во время войны. Андор тоже умел делать деньги. Но сколько боли, сколько страха натерпелась она за свою жизнь!
А сегодня и не услышала, как внезапная смерть подкралась к ее одинокому дому на краю улицы…
Тугой ремень все крепче стягивал ей горло, последними ослепительными огнями вспыхивали в мозгу отрывочные проблески сознания. И вот уж Каталин сползла на пол и словно растворилась в ночной темноте так же, как расплылись и померкли в ее мозгу эти последние лучи света…
Она уже не узнала, что Илона и Ева были убиты в постелях — тем самым ножом, который она взяла на кухне, чтобы нарезать хлеб.
Когда старинные часы, отобранные когда-то Карлом у богатого еврея Бергера, пробили час ночи, дверь во двор тихо приоткрылась.
В доме Каталин Иллеш, в полной темноте, еще долго звучал отголосок этого гулкого удара часов. Потом наступила мертвая тишина.
Сразу бросался в глаза барьер, разделяющий помещение на две половины. За ним стоял стол с телефонами. Сержант с красной повязкой на рукаве — помощник дежурного — разговаривал за барьером с дружинником, словно не замечая, как нервничает сидящий на скамье бородатый парень, как то и дело одергивает он пиджак и поправляет указательным пальцем роговые очки, как растерянно поглядывает на своих друзей, пришедших его выручать, — двух парией и маленькую, хрупкую девушку в брючном костюме.
Молодой милиционер, приведший Таню и Виталия, подошел к столу и положил на него два паспорта.
«Хорошо, что хоть паспорт оказался с собой», — подумала Таня. Она подошла к самому барьеру и, в упор глядя на сержанта, стала ждать, пока он освободится.
— Ну, что у тебя, Анатолий? — спустя несколько минут спросил сержант милиционера.
— Гостиница.
— А-а… Подожди, я вот с этим волосатым сперва разберусь. — Он мельком глянул на Таню, — по-видимому, ему не понравилось, как нетерпеливо она смотрит. — Ну что, допрыгалась, подружка?
— Я вам не подружка, — резко ответила Таня.
— Ишь какая бойкая! Ну, посиди, посиди там, в коридорчике. А эти, — крикнул сержант на Виталия и старика, — с нею? Пускай тоже посидят. Я сейчас закончу.
Коридор был узкий и короткий и вел в тупик — в конце его виднелась деревянная перегородка. И все-таки помещались в нем три распахнутых двери и ряд из шести стоявших рядом столов. Барьер через открытую дверь не был виден — его заслонили спины двух парней, таких же длинноволосых, как их задержанный приятель.
— Так что будем делать, а? — послышался голос сержанта. — Наказать тебя как следует? Сообщить в институт? Оштрафовать?
— Не надо, — жалобно пробормотал бородач.
— Не надо? А что надо? Пятнадцать суток? Могу по знакомству и об этом похлопотать. А?
— Я прошу прощения у товарища дружинника. Я не хотел его задевать. Просто он под горячую руку попался.
— Под горячую руку?! А ты его оттолкнул. Что же ты молчишь? Было или не было?
— Было, — хмуро признался бородач. — Отпустите меня, товарищ сержант, честное слово, больше не буду! Честное слово! Ну, простите меня, пожалуйста, прощения прошу. Ну, пожалуйста!
И вдруг Таня услышала всхлипывания — бородач заплакал!
«Боже мой, как противно! — с отвращением подумала она, на миг позабыв о своих неприятностях. — Разве можно так унижаться!»
Двое друзей и девушка начали просить сержанта и дружинника, чтобы они простили бородача, никуда не сообщали, поверили его честному слову.
— Знаете, товарищ сержант, это на него что-то нашло. Вообще-то он хороший, тихий парень. Никогда не ругается — просто у него сегодня в институте случилось кое-что. А теперь еще и это. Он по глупости, по молодости.
— Ничего себе по молодости! Совершенно взрослый, за поступки свои должен отвечать.
— Товарищ сержант! Он на самом деле хороший человек. Семья интеллигентная. Первый раз с ним такое. И — последний! Отпустите его. Мы за него ручаемся. Так нехорошо получилось.
— Хорошие у тебя друзья, Клумак. Ничего не скажешь. Даже девушка тебя, грубияна, защищает. А постричься все-таки надо. Нечего людей стращать — до самых глаз зарос.
— Так он ведь поэт! — с благоговением сказала девушка.
— Поэт? — удивился сержант. — Как же он пишет, если так разговаривает на улице? Что он может сказать людям? Что у него за душой?
— Зачем вы так говорите, вы же не читали его стихов! — обиженно ответила девушка. — Правда, он еще молодой, но будет, будет печататься. Вот увидите.
— Гм, — вздохнул сержант. — А постричься все-таки придется.
— Я постригусь, — захныкал бородач. — И побреюсь.
— Хорошо. Приведите себя в порядок и завтра зайдете ко мне в человеческом виде. Тогда и поговорим. Идите.
— Спасибо! Большое вам спасибо! Я обязательно постригусь! Спасибо большое!
Таня видела, как бородач вместе с друзьями едва ли не бегом направился к выходу. Он все еще сутулился, не успев расправить плечи, но глаза его уже усмехались, как будто бы это вовсе не он минуту назад так постыдно ныл и канючил.
