Кругом запустение, как на потерпевшем крушение судне.
Ималда вернулась в кухню и села за пустой стол. И вдруг приняла решение: быстро, чтобы не осталось времени на размышления, устремилась по коридору в сторону комнат.
Сначала она распахнула дверь в комнату брата. Пустая, неприбранная. Здесь давно не проветривали. В углу стояли неизвестно откуда взявшаяся раскладушка и табурет: Алексис сказал, что перебрался в заднюю.
Ималда пошла дальше.
Две другие комнаты были смежные, с окнами на улицу. Первая была ее, а задняя — родителей.
«Только не думать об ЭТОМ! Только не думать об ЭТОМ! Тогда все будет в порядке!»
Стиснув зубы, решительно нажала на ручку. Дверь медленно отворилась. Ималда переступила порог.
Комната просторная, словно зал, очень высокие потолки. Дощечки паркета пригнаны плотно, но тусклые, тут и там в пятнах. Алексис, видно, изредка подметал пол, но большего ухода паркет не видал все последние годы.
Со стены на нее смотрел дед. В какой бы угол комнаты ни перемещался человек, его сопровождал этот пронизывающий, словно все видящий взгляд. На портрете дед — во фраке, с орденом Лачплесиса третьей степени — сидит, положив руки на полированный, весь в солнечных зайчиках письменный стол. У деда вид скорее мрачного полководца, чем школьного инспектора.
Портрет в большой, тяжелой раме из золоченого гипса, углы ее украшены лепкой в виде виноградных листьев, кое-где гипс в мелких трещинках, но издали они не видны.
Дед умер задолго до появления на свет внуков. Бабушка считала, что болезнь его развилась от полученных ран. Еще мальчиком, в двенадцать лет, он проявил необычайную отвагу в боях против армии Бермонта-Гольца возле рижских мостов. В тот самый октябрьский день, когда бывший капельмейстер Вермонт сделал заявление, что впредь будет именоваться князем Аваловым, мальчик с несколькими разведчиками Латвийской армии на лодке переплыл Даугаву. Он сказал разведчикам, что знает в Торнякалнсе все проходные дворы и все щели в заборах. На обратном пути раненного в случайной перестрелке подростка бермонтовцы приволокли к начальству. На допросе его избили, но он все время повторял довольно правдоподобную ложь, и в конце концов его заперли в сарае с добром, награбленным захватчиками. Утром его намеревались снова бить, а потом допросить в присутствии высокого начальства. Ночью он убежал и добрался до одного рыбака с Кипсалы, знавшего Мелнавсов. Рискуя жизнью, они переправились на лодке обратно к своим, где парнишка рассказал о дислокации неприятеля. Про деда в этой связи не раз писали в газетах, он имел награды, но все его реликвии, к которым бабушка старалась приобщить семью, в конце концов куда-то затерялись. Ни отец, ни мать не проявляли к ним интереса, а Ималда и Алексис — тем более: в школе и в учебниках ни слова не говорилось ни об отчаянной смелости, проявленной латышами в девятнадцатом году, — полторы тысячи против сорока тысяч, — ни о наступлении Вермонта и интригах правительства западной России во главе с Бескупским и Дерюгиным.
Позже, правда, выяснилось, что награды деда унес из дома отец и где-то спрятал. Он сказал: не то время, чтобы ими хвастаться — могут только навредить.
Дед в свое время недолго работал и в журналистике. Некоторые его выражения стали даже крылатыми — их использовали в своих речах государственные деятели и профсоюзные лидеры: «Мы будем до тех пор, пока остры клинки трех наших мечей: язык, культура, образование», «Знания — это сила, которая может противостоять любым войскам варваров, посему — учись, латышская молодежь!»
«Портрет маслом… Автор неизвестен…»
«Пусть остается! Кому он нужен? Все равно никто не купит!»
Так говорили между собой те, кто делал опись имущества в квартире Мелнавсов.
О других картинах, висевших здесь раньше, теперь свидетельствовали лишь темные квадраты и прямоугольники на выгоревших обоях да торчащие в стенах гвозди и крючки.
Снизу через приоткрытое окно доносился шум улицы.
Ималда поспешно отвернулась.
«Только не думать об ЭТОМ!»
Зеленая печь из декоративного кафеля в желтеньких розочках.
Большая широкая кровать. Резная, из карельской березы. Антикварная ценность.
«Хороший мастер… Хороший материал… — старший из составлявших опись мебели похлопал по изножью кровати. — Конец прошлого века…»
«В двадцатых годах в Риге делали копии не хуже зарубежных оригиналов…»
«Под Чиппендейла делали, а такие…»
«Делали… Такие тоже делали… Мне дядька рассказывал, он тогда в обивочной у Ратфельда столяром работал.»
«Конечно, умельцы-то и теперь найдутся, а вот с материалами… попробуй, достань… Кровать все же придется оставить…»
«Какая глупость! Раскомлектовать такую мебель! Без кровати комплект оценят втрое дешевле!»
«Не ломай голову! Да и, слава богу, в инструкции ясно сказано: не подлежит конфискации — по одной кровати и по одному стулу на каждого человека…»
«Все равно дурацкий закон! Можно купить три новых вместо этой, но не портить же комплект! Комплект — это ценность!»
Мебель вывезли, когда Ималда была в школе.
Вернувшись домой после уроков, она увидела квартиру примерно такой же, как сейчас. Только тогда мать сидела на краю кровати, мрачно уставившись в пол.
Лишь к вечеру она принялась за дело: рассортировала по кучкам одежду, потом сложила ее в большие ящики простого бабушкиного комода. Белье — в один, простыни и наволочки — в другой, полотенца и все остальное — в третий.
Алексис был на практике в море — их парусник совершал поход вокруг Европы.
«Ложись, доченька, сегодня ко мне на большую кровать… Хорошо, хоть ты со мной, а то и не знаю, что я с собой бы сделала… — сказала мать, а немного погодя: — Какую жуткую чепуху я болтаю, не слушай!.. У меня же ты и Алексис, работа и крыша над головой — значит, есть все, что нужно человеку!»
Ималде тогда было тринадцать лет, матери — тридцать семь.
Девушка храбро пересекла свою комнату и вошла в заднюю.
В такую же запущенную, как и вся квартира.
Продавленный диван и тумба для белья в изголовье.
Бабушкин комод, два стула, окно без занавесей.
Окно!
Только не думать об ЭТОМ!
Ее лимонное деревце на табуретке. Зеленое. Правда, в этом горшке ему стало тесно, надо бы найти побольше и пересадить.
Деревце вытянулось чуть не в рост человека.
Никто точно не знал, что это за растение, просто называли его лимонным.
«Это наше любимое, хоть и незаконнорожденное дитя, — мать однажды пошутила при гостях. — Оно выросло из какого-то семечка, а такие, говорят, не цветут и не плодоносят, потому мы и не знаем, что это.»
Ималда училась во втором или третьем классе, когда ей в день рождения подарили азалию. Цветок долго и пышно цвел, но когда настала пора его выбросить, обнаружилось, что из земли тянется живой зеленый росток. Ималда вспомнила тогда, что ткнула туда однажды несколько косточек — то ли апельсина, то ли лимона.
Засохшую азалию она вырвала, а росточек оставила и заботливо ухаживала за ним.
— Ты ждал меня?
Листья теперь были яркие, гладкие, словно навощенные, на веточках — длинные острые шипы. Почва в горшке высохла и затвердела, как глина.
Ималда нашла на комоде карандаш и взрыхлила им землю, чтобы корни могли дышать.
Принесла из кухни воды, полила. Вода впиталась, как в промокашку — растение требовало еще.
— Пей, милый, пей!
Она принесла еще и опять не хватило.
Когда пошла за водой в третий раз, все двери остались открытыми: из кухни в коридор, из коридора в среднюю комнату и из средней в заднюю.
На обратном пути Ималда остановилась на пороге средней комнаты. Наверно, на том же самом месте, что и тогда.
Не думать об этом — молнией пронеслось в голове. Ималда закрыла лицо ладонями, выронив банку; та упала и разбилась вдребезги.
Звон стекла спровоцировал память, и Ималде опять пришлось пережить ЭТО, она опять увидела все до последней мелочи. Как в замедленном фильме.
…Их учительница математики заболела, замещал ее завуч, у которого своих хлопот полным-полно, а лишнего времени — нисколечко. Завуча любили за деловитость, за то, что всегда выполняет обещания, и за то, что написавших контрольную работу никогда не заставляет сидеть до конца урока.
«Учебники математики — на стол! — скомандовал он, — Дежурный, пересчитай! Все? Прекрасно! Небывалый случай! Отнеси учебники в мой кабинет! Тетради на парту! Пишем контрольную!»
Потом набросал на доске несколько уравнений, обошел учеников по очереди, собственноручно в тетради у каждого на уголке страницы отметил, какой пример решать, и вытер испачканные мелом пальцы.
«Кто решит, может идти домой! Желаю успеха!»
И вышел из класса.
Ималда закончила контрольную одной из первых; одеваясь в гардеробе, она решила, что еще успеет забежать домой и оставить там портфель — в балетную студию девочка обычно спешила со всеми своими школьными пожитками.
