себя вести. Кажется, невозможно было не спросить, в чем дело, но я боялся нарваться на обычную холодную отповедь. Поколебался-поколебался — и все-таки спросил. Против ожидания, он ответил мне вполне по-человечески — видно, по его собственному выражению, потому что был «не в себе»:
— Видишь ли… Мне кажется, я попал на ленту Мёбиуса… Не в каком-нибудь там высоком смысле, а вот именно в том самом… в Петькином…
Он умолк и посмотрел на меня. На этот раз в его взгляде явственно читалось желание от меня отделаться. Спрашивать дальше было бессмысленно. На том наш разговор и окончился. В итоге я так ничего и не понял.
Вернувшись на следующий день из города, я неожиданно обнаружил явные признаки сборов и приготовлений к переезду. Я ничего не мог понять. Конечно, лето кончалось, но погода стояла еще вполне приличная, и потом — когда это мы переезжали с дачи раньше середины сентября? К тому же, накануне об этом и речи не было. Что же, спрашивается, могло произойти за краткое время моего отсутствия? Был один верный, хотя и не совсем корректный, способ выяснить, в чем дело — допросить Петьку, который обладал поистине замечательной способностью все слышать и ничего не понимать. Я сто раз давал себе слово не использовать ребенка в качестве осведомителя, но сдержать его мне никак не удавалось.
— Слушай, Петька, — начал я, разыскав его в саду, к счастью, одного, без «наставника», — мы что, переезжаем?
— Ага! — кивнул он. — Завтра!
— Чего вдруг, не знаешь?
— He-а, не знаю. Мама с папой поссорились, — он перешел на таинственный шепот, — и мама сказала: завтра переезжаем. А он сказал: и очень хорошо! Мама про тебя говорила…
Я насторожился.
— Серьёзно? И что же она говорила?
— Мне-то, говорит, совершенно все равно, но ты травмируешь Володю… И еще… Мама сказала: не отпускаю… Нет, как-то по-другому… Ты можешь в любое время идти на все четыре стороны, но деньги я, конечно, заберу…
Все это он проговорил «с выражением» и под конец поинтересовался:
— Слушай, Вовка, а чем он тебя травмирует?
И, не дожидаясь ответа:
— Они разведутся, да?
Я покачал головой.
— Вряд ли, — и поспешил перевести разговор на другую тему, пока он не вернулся к вопросу о «травме». Я отлично понимал, о чем идет речь, и был в ярости. Пусть бы решали свои проблемы — я-то здесь при чем? Незачем было приплетать меня — все это мое дело и только мое! (Кажется, у меня опять выходит что-то не то. Сначала меня все время тянуло забежать вперед и рассказать все с самого начала, а теперь я начал говорить сплошными загадками, так что вообще ничего нельзя понять. Необходимо объяснить, о какой «травме» говорила мать, что я и сделаю очень скоро.)
За ужином все вели себя как ни в чем не бывало и вполне мирно обсуждали практические детали переезда. Никому не пришло в голову поинтересоваться, хочу ли я переезжать. Хотя нет, вру: мать все-таки проговорила что-то вроде: «Ты, надеюсь, не против?», но ответа ждать не стала и тут же добавила: «Впрочем, ты же можешь приезжать сюда, сколько хочешь…» Разобравшись таким образом со мной, она обратилась к Марфуше:
— Марфа, ты как? Поедешь в город или поживешь пока здесь?
Марфуша явно ждала этого вопроса.
— Я бы пожила еще немного, если вы не против.
Помню, в эту минуту у меня мелькнула мысль, что Сонька — дома, скорее всего, не в духе и, должно быть, третирует Марфушу, отчего та и не рвется домой.
— Конечно, не против. Оставайся, ради бога, — сказала мать. — А что если я временно оставлю тебе кота?
Про кота я, кажется, забыл сказать. Кот был огромный, абсолютно черный и умный, как дьявол. Иногда мне казалось, что если он не говорит человечьим языком, то исключительно по нежеланию или, как Фру-Фру, за отсутствием соответствующего аппарата. Вот, между прочим, к кому мать относилась исключительно! Марфуша, разумеется, охотно согласилась подержать его при себе. Тем самым главный практический вопрос был решен, все допили чай и разошлись кто куда.
Да, кто куда… Я, например, пошел к соседям. И вот странность — это происходило два года назад, а я так хорошо все помню, словно это было вчера. Было темно (удивительно, между прочим, как быстро укорачивается день в конце лета, а ведь только что казался бесконечным…). Ну вот к чему я это написал? Что это за заметки юного природоведа? Что за лирика ни с того ни с сего? Скажу откровенно: я просто тяну время, поскольку подхожу к крайне неприятному для себя моменту…
Я шел напрямик, не по аллеям и не по тропинкам, а прямо по траве в дальний угол сада, собираясь перелезть через забор и добраться до цели самым коротким путем. Этот путь я избрал по инерции, потому что ходил так все лето — а вообще-то я совсем не торопился. Больше того, плелся я довольно медленно, то и дело останавливался, как бы упираясь. Как собака, которую тащат на поводке. Разница состояла в том, что меня тащил не поводок, а мои собственные ноги. Я как бы видел себя немного со стороны и удивлялся, и говорил сам себе что-то вроде: «И как это ты, братец, можешь туда идти — особенно теперь, когда все стало ясно?»
И тут же отвечал себе: «Но я же, ей-богу, в последний раз, в самый-самый последний!» А потом хмыкал ехидно и спрашивал: «И кого же ты, интересно знать, хочешь надуть?»
Между прочим, я и по сей день не понимаю, как это я мог пойти туда после того, как все понял? Или в тот момент я все еще пытался ничего не знать?
Я уже начинал говорить о соседях, но временно притормозил. А теперь пришла пора рассказать о них поподробнее, а заодно и объяснить, что имела в виду моя мать, говоря о нанесенной мне травме.
Соседок было двое: тетка и племянница. Тетке за шестьдесят, она была шумная, веселая и какая-то на редкость безалаберная. Племяннице двадцать… Она училась в музыкальном училище, по классу рояля. Ее мать, как я потом узнал, умерла лет за десять до описываемых событий; отец, женатый, кажется, в четвертый раз, жил в другой стране. Тетка, таким образом, воспитывала Ольгу примерно с десяти лет. Хотя «воспитывала», кажется — не самое удачное слово…
Теперь о том, как я в первый раз увидел Ольгу… Отцу, как я
