– Как вчера. – Родион перехватывает нить ножом. – И позавчера.
Ели молча. За столом не помещались все, и Далматов отошел к печи. Горячая, она прожигала и свитер, и спину, и добиралась до костей, растапливая лед. В его доме всегда было холодно. Он платил за отопление. Он поставил новые радиаторы, но в доме все равно было холодно.
– Сегодня мы пойдем сюда, – Таська раскатывает карту на колене. – Вот. Это недалеко.
Далматову не видно, но он и не особо хочет смотреть.
– Здесь когда-то находились склады, а потом сгорели…
Она оборачивается, ища поддержки, и Далматов кивает: да, все именно так было, склады сгорели. Сам он не в состоянии вспомнить, о каких складах идет речь.
Викуша касается волос мужа, но тот стряхивает ее руку. Поссорились?
– Я думаю, что бывшие склады – неплохое место…
Таська говорит это каждый день, выискивая все новые и новые места, одинаково занесенные снегом. Ее все еще слушают, хотя и с явным недоверием. Сегодняшняя неудача – а Далматов не сомневался в неудаче – разочарует их еще больше.
Скоро они поверят, что клада не существует.
Но идти и вправду недалеко. Тропу прокладывает Родион, который упорно держится в стороне от прочих. И Викуша не поспевает за мужем. Лыжная маска скрывает ее лицо, но сама поза, движения выдают злость. В конце концов Викуша цепляется за Егора.
И Родион ускоряет шаг.
Он выводит к берегу, пологому, каменистому. Здесь почти нет снега – редкие сизые пятна на влажных камнях. Волны накатывают друг за другом, спеша добраться до старого столба, и отползают.
– Ну и дальше что? – Родион скидывает рюкзак. – Где склады?
– Тут, – Таська разводит руками. – Были тут. Когда-то. Где-то.
Коса тянется вдоль берега. Камни крупные, камни мелкие. И горб скалы, который вырастает над водой, словно кит, выбросившийся на берег. Китовья шкура изрезана шрамами, пестрит мхом и лишайником. Пара истлевших столбов отмечает границу.
Далматов направляется к ним, потому что больше идти некуда.
– Да что с тобой творится! – Викушин крик останавливает на полпути. – Что я такого сделала?!
– Прекрати.
– Нет, ты скажи! – Викуша впивается в рукав Родиона. – Не отворачивайся! Скажи!
– Что ты сделала? – Он перехватывает руку, выворачивая ее, и Викуша вскрикивает от боли. – Да ты…
Второй рукой она бьет по лицу, но Родион легко уклоняется от удара, чтобы ударить в ответ. Звук пощечины резкий, хлесткий.
– Сволочь!
Родион разжимает пальцы, отшатывается. Викуша трогает губы.
– Ты… меня…
– Прости. – Родион прячет руки за спину. – Прости, пожалуйста.
Викуша плачет, беззвучно, но явно. Таська смотрит на парочку брезгливо, раздраженно. Она ловит на себе взгляд и улыбается, разводя руками: мол, простая семейная ссора. С кем не бывает?
Бывает. Далматову ли не знать.
– Не плачь, не надо… простудишься… – Родион говорит, как с маленьким ребенком, и это неприятно. А Викуша рыдает все громче, все горше.
И о том, чтобы продолжить поиски, речь не идет. Да и что искать на голом берегу, где камни серы, а волны не способны дотянуться до полосы снега. Зато на полосе этой все еще видны следы ног.
По собственным следам легко возвращаться.
Дом ждет постояльцев. Викуша и Родион скрываются наверху, и все остальные делают вид, будто ничего не происходит. А если происходит – кому какое дело?
– Последний квадрат остался, – Таська подсаживается ближе. – Маяк. Как ты думаешь, перспективно? По-моему, подходящий вариант. Он хотя бы уцелел…
К маяку решено идти утром. А днем Родион уедет – по делам. Он вернется на следующий день и найдет пустоту. К этому времени Далматов поймает пулю и бросится в бега…
Бег по кругу. И остров как точка возврата.
Дом. Кухня. Только люди другие.
Саломея держится рядом, как будто боится оставить Далматова наедине с собой. Она захочет пойти к берегу, побоится отпускать одного. Саломея его жалеет, не понимая, насколько опасна эта ее жалость.
– Нашел что-нибудь? – она садится рядом.
Руки горячие и лоб тоже. Саломея чувствует себя почти нормально, но эта иллюзия здоровья протянет день-два. А дальше – откат. Обострение, как цена иллюзии.
И пневмония во всей ее красе.
– Ничего, – врет Далматов.
Ей нельзя выходить из дому. Снаружи – мороз, ветер и снайпер. Если и брать кого с собой, то Толика с его ножами и жаждой мести за невинно убиенную камеру. Но Толику Далматов не верит.
Тем более надо идти вдвоем.
– И что дальше? – Бессмысленный вопрос, не требующий внятного ответа. Но Далматов отвечает:
– Дальше мы поедим. Ты, я и этот. Потом отправимся отдыхать. А завтра построим плот и выберемся.
Бредовая идея. Летом Илья еще бы рискнул, но зимой… В холодной воде человек замерзает за четыре минуты. А плот не выдержит троих. Во всяком случае, такой, который выдержит, придется строить неделю.
– По-моему, это безумие, – Саломея зевает. – А с другой стороны надо что-то делать.
Надо. Прогуляться к берегу, к скале, похожей на черного кита. Избежать пули. Найти логово. И пристрелить демона.
Последний пункт плана особенно импонировал Далматову.
– Скажи, – Саломея терла покрасневшие глаза, – чем ты меня поишь? Мне все время хочется спать… вообще-то мне зимой и так хочется спать.
– Я заметил.
– Я как… как на автомате. Что-то делаю… не понимаю, что, но делаю… такое вот странное состояние. Зря ты ко мне приехал тогда.
Зря. Это точно.
– Не потому, что я здесь сейчас… ну на острове. Бывает. Но я могла тебя зарезать. Хирург-самоучка, что может быть хуже? Только спящий хирург-самоучка.
– Пуля сидела неглубоко. Крупные сосуды не задела. Да и нет там крупных сосудов. А шрамом больше, шрамом меньше… Ешь давай. Пока не съешь – из-за стола не встанешь.
Она фыркнула и вдруг рассмеялась:
– Ты прям как твоя мама. Пюре из шпината. Мерзость! Господи, да я до сих пор вздрагиваю при виде шпината. Пока не съешь – из-за стола… Я два часа сидела. А потом спрятала в карман. У меня платье с карманами было. И я туда… понадеялась. А оно жидкое и вытекло.
– Не помню такого.
– Тебя не было… ты заболел, кажется. Точно, заболел. Что-то заразное. Мне еще твой папа сказал, что к тебе нельзя. Я все равно хотела. Ну грустно же болеть одному, только дверь закрыта оказалась. Но шпинат – мерзость!
– Зато полезный.
Далматов вспомнил платье с карманами – нарядное, клетчатое и с бантами, которые Саломея постоянно дергала, словно проверяя, прочно ли пришиты.
Значит, вот куда оно подевалось. Пюре из шпината в карманы…
– Я стою, держусь за карманы, а эта зеленая жижа течет. И твоя мама еще смотрит так, ну как будто я убила кого-то по меньшей мере.
– Платье.
– Да, платья жаль. Я вот подумала сейчас, что только дети умеют быть по-настоящему счастливыми. Взрослым постоянно что-то мешает. В детстве я не думала о том, что рыжая. Или что веснушки – это некрасиво.
– Кто тебе сказал?
– Все просто и понятно. Есть друзья. Есть враги.
– А я кем был?
Саломея задумалась, прикусив вилку.
– Не знаю, – в конце концов ответила она. – Наверное, старшим братом.
По-своему справедливо.
День, начавшийся безумно, все длился и длился.
И постепенно начало казаться, что он никогда не закончится. Деревянная клетка дома. Дрожание пламени на восковых свечах. Саломея расставила свечи в стаканы, а стаканы – в подстаканники, которые выстроила на подоконнике.
Нужды в свечах не было, но вид огня успокаивал.
На стекле появились проталины.
Скоро весна. Дожить бы.
Спустился Толик и, оттеснив Саломею от печи, взялся за готовку. Он ловко управлялся и с кастрюлями, и с банками, что-то смешивая, поджаривая, добавляя и заливая. Действовал Толик молча, как будто не было в доме других людей, и лишь поставив массивную сковороду на стол, сказал:
– Если нас убьют, то хотя бы сытыми. Я еще когда воевал… короче, больше всего боялся умереть голодным. Вот вроде какая разница? А нет… голодным – обиднее.
Он ел, разламывая холодный твердый хлеб на куски, а куски опуская в подливу. Жир тек по пальцам, марал манжеты, но Толику было плевать.
– И вот как-то зажали нас в… неважно, зажали. Стреляют. Пули свистят-свистят… Каюк, короче. Мой дружок молится. Неверующий, а молится. Обещает чего-то… а у меня только одно в голове – жрать хочу. Потом сказали, что от страха… а страха не было.
Клонило в сон, и, наверное, следовало бы выспаться, но Далматов знал – стоит закрыть глаза, и сон исчезнет.
– И сейчас я не боюсь. Только на голодный желудок помирать неохота.
– Никто не умрет, – Саломея сказала не слишком уверенно.
– Ну да… никто. Вот у меня был дружок, которому цыганка нагадала, что…
Толик говорил и говорил, заполняя словами пустоту времени. И Далматов, отрешившись от этого голоса, все-таки задремал. Сознание раздвоилось. Одна часть слушала очередную Толикову байку, а вторая раздумывала над тем, получится ли убить чудовище.
