Ознакомительная версия.
У меня перехватило дыхание. Мальчик мой! Солнышко! Няня все ждет, когда можно будет Гоше прочитать что-то, кроме «Скрута», и томик стихов ожидает своего часа в детской. Значит, Гошенька не только читал, но и заучивал особенно понравившиеся стихотворения и даже сочинял похожие стишки сам!
Так, читая стихи, мы осторожно стали спускаться вниз, оставив на вершине маяка оплакивающего утраченную любовь Кузьму, из-за разбитой трубки так и не сумевшего вновь стать Радием Полонским. По привычке я стала перебирать, пересчитывая, пальчики на маленькой Гошиной ручке, которую держала в своей, помогая ему спускаться. Но тут же себя одернула. Я родила прекрасного здорового мальчика, которого сама загнала в комплексы. У Гоши светлая голова и славные руки с пятью положенными пальцами, и больше никогда я не буду их считать. И на трещины в асфальте буду наступать, ибо все это глупости. Беда приходит не потому, что не туда наступаешь. Она случается оттого, что ты поселил в себе страх. А мне уже нечего бояться. Меня больше нет. Я растворилась в сыне, стала частью его.
А внизу уже толпились люди. Косые струи дождя хлестали их лица, и зонтики были слабой защитой от водяного светопреставления. Из возбужденной толпы слышались возгласы:
— Женщина с маяка упала!
— Какой кошмар! Разбилась!
— Беременная!
— Она за мальчиком бежала. Я в кафе сидела и их видела!
— Мальчик маленький такой! На маяк полез! А она за ним!
— Должно быть, спасти хотела. И не удержалась. Скользко… Дождь…
— Мальчишка-то где? Как бы тоже не сорвался! Надо лезть за ним!
— Да вот же он! Целехонький! И даже не испугался!
Мы с Гошей преодолели высокие ступеньки и попали прямо в объятья добродушной на вид женщины, подхватившей моего сына на руки и завернувшей его в сухое полотенце, неизвестно откуда появившееся в этом насквозь промокшем мире. Я потрепала сыночка по спутанным волосам и засмеялась. Ничего не бойся, малыш! Мама с тобой! Ты вырастешь умненьким и развитым, уж я об этом позабочусь. Я тебя не покину и буду следовать за тобой добрым ангелом, оберегая от зла.
Я вижу всю твою жизнь так ярко и отчетливо, точно стою на вершине холма и смотрю на железнодорожное полотно, по которому идет поезд. Поезд — это ты, мой хороший. Пока что ты в самом начале пути, но перед тобой простирается прекрасная длинная дорога. Ты станешь детским писателем, напишешь много дивных книг, будешь любить и будешь любим, и вот тогда, когда стану тебе не нужна, я расправлю руки, взмахну ими, как крыльями, и, подхваченная воздушным потоком, устремлюсь к яркому свету, который так и притягивает меня к себе. Жизнь прекрасна, мой мальчик! Живи! Дыши полной грудью! И ничего не бойся! Ничего и никого! Но что это? Рядом с тобой какая-то женщина. Она держит тебя за руку, помогая преодолеть жизненные трудности и невзгоды. Ну-ка! Да это же я! Я?
Острая боль пронзила тело. Ноги свело судорогой, руки кололи тысячи игл, сжатый в комок желудок подступал к горлу, а в голове гудел медный колокол. Сделав над собой титаническое усилие, я подняла пудовые веки и увидела сосредоточенное лицо пожилой женщины. Склонившись надо мной, она расправляла простыню, собираясь накрыть меня всю, с головой и ногами.
— Гошу увели от маяка? — прошелестела я пересохшими губами. — Он дома? Его переодели?
Женщина отшатнулась, испугавшись, но тут же взяла себя в руки и торопливо заговорила:
— Милая моя, да ты живая! А мы ведь думали, уже все. Лежи-лежи, я доктора позову!
Только теперь я обратила внимание, что на ней белый халат медсестры.
— Татьяна! — прокричала сестра в приоткрытую дверь. — Тань! Кликни Андрея Степановича! Скажи — Басаргина очнулась!
— Гошу переодели в сухое? — настойчиво повторила я. — Ему нельзя надолго оставаться в мокром. У Гоши аденоиды.
— Хорошо все с твоим мальчиком. — Женщина тепло улыбнулась. — Его к бабушке отвели и спать уложили.
И, обращаясь к подошедшей коллеге, тихо заговорила:
— Откуда она знает про маяк? Ведь без памяти была! Вика напутала, сказала, что больная скончалась. Должно быть, Вика с поста ушла к своему художнику в «Чайку», а когда вернулась, не разобралась сгоряча. Вчера просила подменить ее, а у меня корова отелилась, какие тут подмены! И все же, откуда Басаргина узнала про маяк? Неужели сердцем почувствовала?
Почувствовала… Увидела… Прошла с сыночком через все круги ада… Кто знает? Главное, я снова с Гошей. Я живу. И буду жить и радоваться каждому прожитому дню, оставив в прошлом ее. ДРУГУЮ ДЕВОЧКУ. И гнома Скрута.
Англия, 1930 год
Сэр Артур умер теплым июльским днем от болезни сердца в кругу любящей семьи. Перед самой своей кончиной писатель вдруг вспомнил про секретаря и попросил отдать Вуду трубку. Ту, что с львиной головой.
— Я знаю, она вам нравится, — прошептал он. — Я видел, как вы, мой друг, на нее смотрите.
Трубку передала Джин. Она сделала это в день похорон, когда триста человек — семья, друзья и собратья-спиритуалисты собрались в саду загородного дома Дойлей, где на лужайке стоял дубовый гроб. Аромат розовых кустов плыл над толпой прощающихся. Альфред оглядел гостей. Все, как хотел покойный. Никаких траурных платьев и черных костюмов. Родственники заранее известили всех, что не нужно соблюдать траур, ибо похороны будут церемонией скорее радостной, а вовсе не печальной. Мэри Дойль сидела за роялем и играла любимые псалмы и гимны отца. Затем сказала надгробную речь, и гроб пронесли мимо теннисного корта вниз по садовой дорожке к свежей могиле, выкопанной возле садового домика, где писатель любил работать. Там, на столе, все еще лежал блокнот с его последними записями.
Яркая сочная трава возле могилы была усыпана свежими цветами. Гроб, украшенный алыми розами, медленно опустили в могилу, и леди Дойль, отколов от платья розу, кинула ее на крышку. Когда гроб забросали землей, Альфред почувствовал странное томление в груди и, выбравшись из толпы провожающих, медленно побрел по аллее. Он шел, ссутулившийся и старый, чувствуя сердцем небывалую пустоту. Нащупав трубку, вынул ее из кармана, набил табаком и затянулся сладким дымом. И даже не сразу понял, что курит не свою пенковую трубку, а трубку сэра Артура.
Внезапно Туи шагнула к нему из-за фигурно подстриженного куста. Женщина, которую Альфред любил всю жизнь, стояла и смотрела на него так ласково, что сердце секретаря зашлось от радости. Она совсем не изменилась. Была молодой и прекрасной. Такой, какой навсегда осталась в его памяти.
— Спасибо, Альфред!
— За что? — прошептал потрясенный старик.
— За истину, которую вы открыли Артуру, а он всю жизнь нес людям, — улыбнулась Туи. — Мы будем вместе в лучшем из миров. Я жду вас. И буду ждать столько, сколько понадобится.
Вытянув руку, чтобы коснуться прекрасного видения, Альфред шагнул вперед, но что-то больно ударилось о его щеку. Отпрянув, секретарь сумел разглядеть стремительно улетающую к кустам чайных роз крохотную фею, задевшую его по лицу жестким стрекозиным крылышком.
Перевод А. В. Потаповой.
Японский термин, обозначающий «нахождение в уединении». Так называют молодых людей, отказывающихся от социальной жизни и по различным причинам загоняющих себя в острую социальную самоизоляцию.
Ознакомительная версия.
